Становление привязанности
Robert Karen для журнала “The Atlantic”: Какой опыт в младенчестве мешает детям эмоционально развиваться и воспринимать мир позитивно? Специалисты в области психологии привязанности считают, что могут дать некоторые ответы.
Попытка объяснить связь матери и младенца считается одним из важнейших вопросов современной психологии, вопросом, который глубоко нас волнует, потому что содержит так много ключей к разгадке того, как мы стали теми, кто мы есть. У меня есть друг, который не хочет становиться отцом, потому что боится стать таким же эмоционально скупым со своим ребенком, как его мать была с ним. Опасения, что наш характер отражает характер одного из родителей, очень распространены. Твердая уверенность некоторых из нас в том, что мы будем повторять худшие аспекты того, как воспитывали нас, с собственными детьми, не только широко распространена, но и, к сожалению, видимо, глубоко укоренилась. Действительно, ребенок, с которым плохо обращались, часто сам плохо обращается с детьми, и есть данные, которые говорят о том, что многие другие поведенческие и эмоциональные склонности передаются от поколения к поколению.
Постановка вопроса
Существует множество теорий, объясняющих эту нежелательную наследственность. Но научно доказуемые объяснения слабы. В действительности до последних двух десятилетий почти о любом измерении связи матери и ребенка – в том числе о том, как аспекты взаимосвязи, хорошие или плохие, передаются по наследству – ничего нельзя было сказать с научной обоснованностью. Огромное количество мнений смущали не только родителей, но так же и судей, и государственные структуры, принимающие решение относительно детских судеб.
Что детям минимально необходимо, чтобы чувствовать, что наш мир – это позитивное место и что они ценны сами по себе? Какой опыт в детстве мешает им чувствовать себя достаточно уверенными, чтобы исследовать мир, чтобы развивать здоровые партнерские отношения, чтобы противостоять превратностям судьбы? Какие механизмы опеки или приемной семьи будут больше удовлетворять их эмоциональные нужды, если семья распадется, и на каком этапе мы принимаем решение, что мать, которая пренебрегает или плохо обращается со своим ребенком, хуже, чем незнакомый человек? Кто из нас рискует быть родителем, который воспитает неуверенного ребенка, и что можно сделать, чтобы минимизировать этот риск? Все это вопросы, которые имеют огромный теоретический и практический интерес.
В наши дни, когда матери проводят меньше времени дома, когда семьи распадаются и затем вновь создаются в новых комбинациях, и со спорами, бушующими вокруг эмоциональных потребностей школьников, вокруг достоинств и недостатков детских садов, понимание всего этого кажется более важным, чем когда либо. Группа исследователей и клиницистов, известных как специалисты в области теории привязанности, утверждает, что они нашли некоторые ответы и стоят на пути к окончательной разгадке. И хотя они поразили многих своих современников, изменив некоторые из наших основных представлений о раннем детстве, их вклад часто встречался со скептицизмом, враждой или осуждением.
Исследование Гарри Харлоу
В 1958 году Гарри Харлоу (Harry Harlow) опубликовал исследование, которое теперь каждый студент изучает в рамках курса “Введение в психологию”. Воодушевленный инноваторской работой психоаналитика Рене Шпица (Ren&eeacute; Spitz), который показал, что младенцы, содержащиеся в домах малютки, без заботливого или любящего внимания ослабевали и часто умирали, Харлоу, теоретик, изучающий животных, поставил эксперимент с обезьянками резус. Он забирал маленьких обезьянок от их матерей сразу после рождения и помещал их к двум суррогатным “матерям” – одной, сделанной из проволоки, и другой – покрытой махровой тканью. Той или иной “матери” подкладывали бутылочку для кормления. Даже когда проволочная “мама” обеспечивала едой, маленькие обезьянки больше привязывались к мягкой тряпичной матери, прижимаясь к ней, прибегая к ней, когда были напуганы, и используя ее как базу для исследований. Эксперимент опроверг предположение, бытующее как среди фрейдистов, так и среди теоретиков в области социального научения о том, что привязанность младенца к матери в большей степени определяется функцией кормления. Для резус-макак, по крайней мере, теплый контакт казался более важным.
Несмотря на убедительность исследования Харлоу, эксперимент с обезьянами не может сказать нам ничего определенного о человеческой привязанности. И при определенных ограничениях, которые наложены на исследователя при работе с людьми, более убедительные утверждения о связи матери и младенца маловероятны.
Исследования Мэри Эйнсворт
Но спустя 10 лет после того, как Харлоу начал помещать маленьких обезьянок в различные ситуации сильных деприваций, чтобы выявить сущность материнства, Мэри Эйнсворт (Mary Ainsworth) с практически той же целью проводила экспериментальное наблюдение за младенцами в лаборатории Балтимора. Используя технику, называемую “Незнакомая ситуация”, Эйнсворт начала длительное исследование привязанности младенцев первого года жизни. В подходе, который был чрезвычайно необычным для того времени, исследователи внимательно наблюдали матерей с детьми у них дома, уделяя особое внимание стилю реагирования каждой матери на их ребенка в ряде основных областей: кормление, плач, объятия, зрительный контакт и улыбка. В возрасте 12 месяцев детей с их матерями приглашали в лабораторию, где за младенцами наблюдали в ситуации разделения с матерью. В течение двух этапов эксперимента в комнате находился незнакомец, и на одном этапе ребенок оставался в комнате один.
Эйнсворт выделила три отчетливых паттерна в реакции младенцев. Одна группа детей протестовала или плакала при разделении, но когда мама возвращалась, они приветствовали ее с радостью, тянулись к маме, чтобы их взяли на руки и прижимались к ней. Их было относительно легко утешить. Эйнсворт обозначила эту группу как “надежно привязанные”.
Она обозначила две другие группы как “ненадежно” или “тревожно” привязанные. Одна группа тревожных детей, именуемые “амбивалентные” были склонны цепляться за мать с самого начала и боялись самостоятельно исследовать комнату. Они становились очень тревожными и протестовали против разделения, часто сильно плача. Амбивалентные дети искали контакт со своей матерью, когда она возвращалась, но в то же время гневно отстранялись, сопротивляясь всем попыткам их утешить.
Вторая группа, названная “избегающие”, производила впечатление независимых. Они исследовали новую обстановку, не прибегая к матери как к надежной базе, и не оборачивались, чтобы удостовериться в ее присутствии, как это делали дети, обозначенные как надежно привязанные. Когда мать уходила, казалось, что избегающие дети не были тронуты. И при ее возвращении они игнорировали или избегали ее.
Без кропотливых наблюдений, которые были проведены ранее, находки Эйнсворт были бы относительно незначительными, не больше, чем демонстрация того, что дети реагировали по-разному в ситуации разделения и последующего воссоединения с их матерями. Но поскольку команда Эйнсворт наблюдала каждую пару мать-младенец в течение 72 часов в предыдущем году, им удалось отследить определенную связь между стилем привязанности младенцев и материнским стилем воспитания. Матери надежно привязанных детей были более восприимчивы к сигналам о голоде и плачу своих малышей и легко вызывали улыбку младенцев. Матери тревожно привязанных детей были непоследовательными, неотзывчивыми или отвергающими. Эти три типа, увиденные при лабораторном наблюдении, показали прямую связь с тем, как воспитывались младенцы.
Когда в 1969 году опубликовали статью Эйнсворт, описывающую ее эксперимент, важность “Незнакомой ситуации” еще не была очевидна. Но ее находки обозначили переломный момент в восприятии младенчества и воспитания детей, вызвали длительные дебаты, которые разобщают исследователей младенческого возраста вплоть до нынешних дней, и обозначили революцию в области психологии развития – направлении психологии, изучающем процессы, посредством которых мы взрослеем. До Эйнсворт были разработаны множественные методы, чтобы измерять мыслительное и когнитивное развитие. Многие из них были предложены швейцарским психологом Жаном Пиаже (Jean Piaget), показавшим стадии, которые проходит мозг ребенка при познании сложности этого мира. Но почти ни одна из процедур не могла оценить или измерить социальное или эмоциональное развитие ребенка, и точно ни одна из них не могла сделать этого на таком уровне сложности. Хотя повсеместно считалось, что опыт реальной жизни формирует личность, никто не мог продемонстрировать, какой именно опыт имел значение. Эйнсворт одним взмахом изменила все это, и в дальнейших исследованиях она и ее последователи вынудили отказаться от большей части полученных в этой области знаний, предложив новые объяснения того, как развивается и организуется наш внутренний мир и что это значит в терминах безопасности, личности и будущих отношений.
В последующих исследованиях специалисты в области привязанности обнаружили, что без вмешательства или изменений в семейной обстановке стиль привязанности, сформированный в младенчестве, остается неизменным. В возрасте двух лет дети с ненадежной привязанностью недостаточно уверены в себе и проявляют мало энтузиазма при решении проблем. В возрасте от трех с половиной до пяти лет, по словам их учителей, они часто являются проблемными детьми со слабо развитыми отношениями со сверстниками и пониженной жизнестойкостью. В шесть лет они склонны демонстрировать чувство безнадежности в ответ на воображаемое разделение. Такая достоверная и статистически обоснованная информация о том, что нужно детям, чтобы чувствовать себя безопасно, и о том, как они скорее всего будут себя чувствовать и вести в последующие годы, если они не получат необходимого, до сего момента была недоступна.
Также проводились исследования родителей. Мэри Мэйн (Mary Main), бывшая студентка Эйнсворт, сейчас преподаватель университета Калифорнии, Беркли, обнаружила, что то, как родители помнят и упорядочивают свой собственный детский опыт, в большой степени предсказывает то, к какому типу привязанности будут относиться их дети. Это было первое исследование, целью которого было показать передачу безопасной и небезопасной привязанности между поколениями и попытаться найти различия между теми взрослыми, которые остались с негативным восприятием своего детского опыта и теми, кто работал над этим.
На вопросы о воспитании детей, по поводу которых только делали предположения, теперь можно было ответить с большей уверенностью. Долгие годы матерей предостерегали от того, чтобы брать детей на руки, когда они плачут. Это противоречило природе и интуиции, но бихевиористская теория утверждала, что когда берешь ребенка на руки, это усиливает плач, и что если вы это делаете довольно часто, то у вас будет расти жуткий рева. Исследование привязанности опровергло это, по крайней мере, как основной принцип.
Основная предпосылка Эйнсворт заключалась в том, что отзывчивые матери обеспечивают надежную базу. Ребенку необходимо знать, что основной заботящийся о нем взрослый – постоянный, надежный и всегда доступен. (В этой статье для простоты я буду использовать термин “основной заботящийся взрослый”, будь то мать, отец или же не являющийся родственником взрослый. Я также буду использовать мужской род, говоря о ребенке). Приободренный знаниями о доступности своей матери, ребенок может идти вперед и исследовать мир. При недостатке этого ребенок чувствует себя небезопасно, и его исследовательский интерес угасает. Это было удивительным заявлением в атмосфере доминирующего бихевиоризма в конце 60-х годов 20 века, когда большинство специалистов предостерегали от балования детей слишком большой отзывчивостью к их нуждам.
Эйнсворт настаивала, что теплая, чувствительная забота не порождает зависимости, она освобождает и порождает самостоятельность. “Это хорошо – предоставлять младенцу и маленькому ребенку физический контакт”, – говорит она, – “особенно когда они хотят и ищут этого. Это не портит их. Не делает их цепляющимися. Это не делает их зависимыми от того, чтобы их носили на руках.”
Многим матерям советы Эйнворт кажутся естественными как само материнство. (Конечно вы берете ребенка на руки, когда он плачет!) Но как же приятно осознавать, что психология переплетается с интуицией, подтверждая, что маленькие дети действительно нуждаются в заботе и последовательности, что то, как вы обращаетесь со своим ребенком сильно повлияет на его личностное развитие, что то, что происходит с ним, когда он еще маленький, повлияет на то, каким он станет в дальнейшем – но в той же мере неприятно сталкиваться с рядом доказательств того, что вы сами делали или делаете неправильно. Теория привязанности, которая, как кажется, косвенно стоит на позиции “матери лучше оставаться дома”, таким образом вызывала и гнев, и восхищение.
Тема детских садов вызвала наибольший взрыв эмоций. Сторонники теории привязанности склонны рассматривать полный день в детском саду на первом году жизни как риск, и Джей Бельски (Jay Belsky), исследователь теории привязанности в Государственном Университете Пенсильвании, выразил беспокойство о том, что если вы оставляете ребенка на попечение других больше, чем 20 часов в неделю, вы серьезно рискуете тем, что он станет ненадежно привязанным, что может исказить его последующие попытки установления отношений с внешним миром. Излишне говорить, что такие утверждения вызвали взрыв и возмущения с политическими последствиями.
Двадцать лет спустя после эксперимента “Незнакомой ситуации” стабильный средний класс Америки воспитывал детей, около двух третей из которых были надежно привязанными, и одна треть – ненадежно привязанной. Эти данные говорят о том, что быть надежно привязанным едва ли гарантирует то, что дети вырастут свободными от неврозов или от неуверенности. Это лишь означает, что им дали уверенность в том, что кто-нибудь будет с ними, и что они, таким образом, по крайней мере минимально способны формировать удовлетворительные отношения и передавать эту способность своим детям. Но в нестабильных домах, где родители часто одиноки или находятся под сильным стрессом, или где пренебрежение и плохое обращение встречается чаще, минимальная защита часто отсутствует и количество детей с ненадежной привязанностью возрастает. По оценке Лари Абера (Larry Aber), директора Бернар-центра развития детей дошкольного возраста в Колумбийском Университете, на сегодняшний день в Нью-Йорке около половины из 100 000 детей в возрасте 4 лет могут иметь ненадежную привязанность. Он считает, что нам необходимо применять “серьезные профилактические меры”, чтобы помочь этим детям, и надеется, что исследования привязанности внесут наиболее серьезный клинический вклад в поиск таких мер. Другие эксперты отвергают оба положения этого утверждения.
Эта полемика добавила актуальности к вопросу о том, можно ли справедливо рассматривать принципы привязанности как имеющие научную обоснованность. Достаточно сильное сопротивление возникло среди классических аналитиков, бихевиористов и тех, кто придерживался точки зрения генетики. Джером Каган (Jerome Kagan), специалист в области психологии развития в Гарварде, считает, что “Незнакомая ситуация” не является надежным исследованием, и таким образом многие из идей теории привязанности ошибочны. “У Эйнсворт была очень маленькая выборка,” – говорит Каган, – “она была недостаточно разнообразна; этого определенно недостаточно, чтобы сформировать теорию.” Кроме того, спрашивает он, можем ли мы действительно ожидать, что шесть минут поведенческих реакций на воссоединение в незнакомой комнате могут показать историю эмоциональной связи между родителем и ребенком, “отражая более, чем полмиллиона минут, проведенных дома?”
Более дружественно настроенные критики обеспокоены редукционистской тенденцией предполагать, что качество привязанности важнее всего. Они утверждают, что другие аспекты родительства, такие как обучение, игра, совместное веселье могут быть довольно успешными, даже если привязанность работает слабо. Другие считают, что при таком сильном фокусировании на основном заботящемся взрослом, которым обычно является мать, теория привязанности не уделяет достаточного внимания роли отца.
Тем не менее, ведущие психоаналитически ориентированные исследователи младенческого возраста, такие как Даниэль Штерн (Daniel Stern ) и Стенли Гринспен (Stanley Greenspan), признают, что теория привязанности добавила кусочек к пазлу. “Еще рано говорить, насколько большой это кусок”, – говорит Штерн, – “но это определенно кусок, и хороший кусок”. Психотерапевты находят, что знакомство с концепцией привязанности помогает им в работе с пациентами. “Мое обучение интервью в рамках теории привязанности”, – говорит Ариэта Слейд (Arietta Slade) из Нью-Йоркского Университета, – “сильно изменило то, как я слушаю пациента”. Также концепция привязанности сильно повлияла на то, какие советы дают педиатры родителям и специалистам, работающим в области законодательства. Т. Бэрри Бразелтон (T. Berry Brazelton), знаменитый Бостонский педиатр, который создал свое собственное ответвление теории привязанности, говорит: “Все мои идеи были основаны на этом.”
Теория привязанности зародилась от трех совершенно непохожих “родителей”: этологии, психологии развития и психоанализа – дисциплин, которые традиционно не утруждали себя интересоваться открытиями друг друга. Но в 1951 году биолог Джулиан Хаксли (Sir Julian Huxley) начал обсуждать этологию с Джоном Боулби (John Bowlby), британским психоаналитиком, который создал теорию привязанности. Хаксли убедил Боулби прочитать Конрада Лоренца (Konrad Lorenz), который считается отцом современной этологии, особенно работу Лоренца об импринтинге новорожденных гусят – феномене, при котором новорожденные птенцы привязываются к первому движущемуся объекту, который они видят. Боулби последовал совету и сам попал под влияние эффекта импринтинга.
Увлеченный этологическими идеями, Боулби теперь имел биологическое обоснование своей веры в то, что ребенку необходима надежная непрерывная привязанность с основным заботящимся взрослым, и что он тяжело и даже непоправимо страдает, если эта привязанность прервана или утрачена. Он разработал концепцию “внутренней рабочей модели”, чтобы описать, как развивается ощущение младенцем себя и других посредством его взаимодействия с основным заботящимся взрослым. Блестящий синтезатор, Боулби был первым теоретиком, который исчерпывающим образом совместил когнитивное и эмоциональное развитие, чтобы построить мост между Пиаже и Фрейдом. Написавший трехтомник “Привязанность и потеря”, он является неоспоримым отцом-основателем движения.
Но “Незнакомая ситуация” Мэри Солтер-Эйнсворт нанесла теорию привязанности на карту, предоставив эмпирическое доказательство ряду выводов, которые до сих пор были интуитивными. Она укрепила мост между Пиаже и Фрейдом достаточно, чтобы перекрыть им половину области психологии развития. “Весь наш подход к развитию был когнитивным, пока не подключилась она”, – говорит Бразелтон, ссылаясь на особое внимание, которое уделялось таким функциям как внимание, память и абстрактное мышление до Эйнсворт. Она дала возможность психологии посмотреть на эмоциональное развитие детей посредством достоверного количественного способа”. Боулби говорит: “Её работа была бесценна. Сложно представить, что могло бы случиться, если бы ее не было.”
Эйнсворт сейчас 76 лет, она живет недалеко от Университета Вирджинии в Шарлотсвилле, где преподавала в течение многих лет.
“Тот факт, что “Незнакомая ситуация” была проведена не в домашних, а в лабораторных условиях, действительно помог”, – говорит она со смехом. – “Я провела его только как дополнение к моему натуралистическому исследованию, но это была именно та вещь, которую все тем или иным образом приняли. Это было настолько показательно.”
Эйнсворт – женщина с ясным взором, чьи короткие темные волосы перемежаются с сединой, чье выражение лица мягко меняется от интеллектуального восторга к энергичной включенности и застенчивой ранимости. В обсуждении ее работ она проявляет и гордость, и скромность, и редкую готовность доверять другим. Проницательный взгляд, который она направляет на журналиста, говорит о годах работы преподавателем и клиницистом.
Хотя у нее никогда не было своих детей, Эйнсворт является матерью гораздо более разбросанной, но в то же время и более тесно связанной семьи исследователей и теоретиков концепции привязанности, многие из которых интеллектуально были вскормлены ею с момента окончания школы и до сих пор относятся к ней как к направляющей силе в своей работе. Они, в свою очередь, помогли сделать ее имя одним из наиболее значимых в психологии развития со времен Пиаже. Эйнсворт – все, что угодно, но только не безызвестное общественности (и многим психоаналитикам, и психиатрам, которые обычно незнакомы с тенденциями психологии развития) имя, и ее известность в области психологии развития младенцев даже превосходит известность самого Джона Боулби.
“Я всегда говорил, что если бы за такой род деятельности давали Нобелевскую премию, то она досталась бы ей,” – говорит Алан Шруф (Alan Sroufe) из Института развития детей Университета Миннесоты. “Когда я ходил в школу, меня учили, что только поведение реально, не отношения – их не существует. Эйнсворт показала, что существует психология отношений, и что отношения могут быть измерены. Вот за что дают Нобелевскую премию, не так ли?”
В поисках теории взаимосвязанности
К 1950 году, когда Эйнсворт и Боулби впервые встретились, среди исследователей росло недовольство недостаточным вниманием, которое уделял классический психоанализ значению отношений, особенно в раннем детстве. Это не значит, что Фрейд игнорировал отношения или не отражал, что то, как человека воспитывали, повлияет на его эмоциональное состояние в будущем. Но после отвержения его теории о травме (или “обольщении”) как об источнике неврозов он начал уделять все больше и больше внимания бессознательному, работая с индивидуальной психикой и инстинктами или “драйвами” которые ее мотивировали. Классические аналитики сохранили этот узкий фокус, часто игнорируя теоретические рассуждения Фрейда в других направлениях, и в их описаниях природа взаимоотношений пациента, прошлых или настоящих, часто казалась несущественной.
Однако еще при жизни Фрейда новые теории начали ставить новые вопросы о наших первых взаимоотношениях и их долговременном влиянии на нас. Вскоре межличностные и социальные теоретики, теоретики семейных систем и теоретики объектных отношений (в психоанализе неудачное слово “объект” обычно значит “личность”) – все опирались на базу отношений, которая осталась не отмеченной в классической фрейдистской модели.
Когда в возрасте 16 лет Эйнсворт (тогда Мэри Солтер), поступила в Университет Торонто в 1929 году, она быстро поняла, что у ее первого руководителя Вильяма Блатца (William Blatz) есть свои собственные идеи о теории взаимосвязанности. Основная тема его курса психопатологии почти целиком состояла из его “теории безопасности” и она, имея проблемы с чувством безопасности, сама была увлечена этим. “Я была под впечатлением от его идеи, что ребенок испытывает чувство безопасности от того, что находится рядом с родителями”, – говорит Эйнсворт. “Эта безопасность позволяет ему двигаться вперед, чтобы исследовать мир, изучать его и приобретать навыки, чтобы справляться с тем, с чем он сталкивается. Я не помню, называл ли он это “использованием родителя, как надежной базы, от которой ребенок отталкивается, чтобы исследовать мир” , но это то, как я в конце концов это сформулировала”.
Эйнсворт возвращается на отделение психологии в Торонто, проникнувшись мессианскими чувствами, которые она быстро приняла, и которые остаются с ней и по сей день: о том, что психология как наука может быть использована, чтобы фундаментально улучшить человеческую жизнь. Она получила степень по психологии, написала кандидатскую диссертацию по теории безопасности Блатца и в 1939 году стала преподавателем университета – перед трехлетним перерывом, когда она по собственному желанию служила майором в армии во время Второй мировой войны. В 1946 году она вернулась в Университет Торонто, где она и Блатц совместно руководили командой, изучающей безопасность в различных аспектах взрослой жизни. В эти годы она также начала обучаться диагностике, и позднее стала соавтором книги о технике чернильных пятен вместе с Бруно Клопфером (Bruno Klopfer), ведущим на то время интерпретатором Роршаха (Rorschach).
Наделенная быстрым умом и острым глазом, молодой психолог была блестящим и страстным исследователем. Но у нее не было ни стремления, ни склонностей становиться ученым. Будучи довольно жесткой в интеллектуальном плане, в личных отношениях она была часто гораздо мягче. Выйдя в 1950 году замуж за Лена Эйнсворта (Len Ainsworth), который был моложе ее и недавно получил диплом по психологии, она с готовностью бросила свою работу в пользу его образования. “Лену не нравилась идея оставаться в Университете Торонто, чтобы писать кандидатскую диссертацию, и мы уехали в Англию. Его приняли в университетский колледж в Лондоне, и я поехала с ним.”
И если Эйнсворт не имела особых планов на свое будущее, то человек, который поместил объявление в Лондонском “Таймс” о том, что требуется помощь, на которое она ответила – имел. У Боулби было собственное мнение, решительность и свое место в науке. Четыре года, проведенных Эйнсворт с ним и его маленькой командой, изменили ход ее карьеры. Она прониклась не только его идеями, но и его сильной и надежной личностью. “Он не скрывал того факта, что в одиночку самостоятельно боролся с аналитическим течением, что иногда это расстраивало его, но он был уверен, что находится на верном пути. Это было еще задолго до того, как я испытала некое чувство близости к нему или почувствовала, что мы друзья. Но тем не менее, у меня не было проблем воспринимать его как замещающую фигуру отца, хотя он и был ненамного меня старше”.
При первой беседе Эйнсворт и Боулби обнаружили, что их интересы в значительной степени совпадают. Это было начало “профессионального брака”, который оказался более плодотворным и прочным, чем любой другой в истории психологии.
Боулби
Старше ее на семь лет, Боулби уже сделал себе имя публикацией книги “Сорок четыре юных вора”, в которой указал на высокий процент мальчиков правонарушителей, переживших раннее разделение с матерью. На тот момент он работал над докладом для Всемирной Организации Здравоохранения о психическом здоровье бездомных детей, которые представляли огромную проблему в послевоенные годы. Опубликованная в 1951 году “Материнская забота и психическое здоровье” предостерегала от разделения детей с их матерями, даже теми матерями, которые были неопрятными и пренебрегающими. В книге утверждалось, что дети, страдающие от лишения матери, находятся в большой группе риска физических и психических заболеваний, и что даже чистое, задуманное с благими намерениями и хорошо управляемое казенное заведение, если оно каким-либо образом не обеспечивает реальную замену матери, вряд ли оградит маленького ребенка от возникновения необратимых нарушений к возрасту трех лет.
В конце тридцатых годов супервайзером Боулби в детской терапии была Мелани Кляйн (Melanie Klein), блестящий психоаналитик из Вены и изобретатель психоаналитической игровой терапии, которая приобрела огромное количество последователей в Англии после прибытия туда Кляйн в 1926 году. Один из первых общепризнанных теоретиков в области объектных отношений и титан в этой области вплоть до наших дней, Кляйн также запомнилась некоторым как эксцентричная, неискренняя и злобная особа.
“Я обучался с последователями Кляйн,” – говорит Боулби, восьмидесятитрехлетний мужчина с мягкими чертами лица, кустистыми белыми бровями, редеющими седыми волосами и хорошими, несколько отстраненными аристократическими манерами. “Но мы расстались с ними, потому что я считал, что в событиях реальной жизни то, как родители обращаются с детьми играет ключевую роль в определении развития, а Мелани Кляйн не предавала этому никакого значения. Объектные отношения, о которых она говорила, были исключительно внутриличностными отношениями”, то есть фантазией. “Представление о том, что внутриличностные отношения отражают внешние, совершенно выпадало из хода ее мысли.”
Самый первый случай, в котором Кляйн была супервайзером Боулби весной 1938 года, задал тон. “Я наблюдал маленького гиперактивного мальчика пять дней в неделю. Он был тревожный, входил и выходил из комнаты, бегал повсюду. Обычно его приводила мать, и ее задача заключалась в том, чтобы ждать его в комнате ожидания, и затем отводить его снова домой. Она была чрезвычайно тревожной, несчастной женщиной, которая заламывала руки в очень напряженной, несчастной манере. Но Мелани Кляйн запретила мне говорить с этой бедной женщиной.”
В предыдущем опыте работы Боулби в Лондонской детской клинике, говорит он, – “мы наблюдали родителей точно так же, как и детей, и, по мере возможности, работали с их эмоциональными проблемами”. Это подход, который широко распространился в наши дни. Но Кляйн была пуристом и настаивала на том, чтобы он занимался только ребенком.
“Ну, я решил, что это, действительно, весьма тяжелая ситуация. А через три месяца до меня дошли новости о том, что мать была отправлена в психиатрическую больницу, что меня не удивило. И когда я пришел и рассказал это Мелани Кляйн, ее реакцией было – “какая досада, мы должны взять другой случай”. Тот факт, что у бедной женщины произошел нервный срыв, был вообще вне ее клинического интереса; с тем же успехом человеком, приводившим мальчика, мог быть инопланетянин. Честно говоря, это меня сильно поразило. И с этого самого момента моей миссией в жизни стало доказать, что опыт реальной жизни имеет очень большое влияние на развитие “.
Когда рождается гусенок или утенок, он привязывается к первому движущемуся объекту, который он видит. Практически без исключений это будет его мама, хотя если исследователь попадет им на глаза первым, то гусенок или утенок безнадежно привяжется к нему и будет следовать за ним повсюду. Другие инстинкты могут так же быть нарушены или вообще не развиться, в зависимости от того, с чем молодое животное столкнется или не столкнется в своем окружении. Мы знаем об этом и о многих других фактах бондинг-поведения птиц и млекопитающих благодаря работам этологов, таких как Конрад Лоренц (Konrad Lorenz ) и Нико Тинберген (Niko Tinbergen).
Пока Эйнсворт находилась в Лондоне, Боулби стал, как он сам говорит, “зависимым” от работ этих ученых. Он тут же почувствовал, что человеческие существа так же должны иметь подобное поведение привязанности и сигналы между поколениями, что люди так же должны быть предрасположены к определенному опыту отношений, и что с ними так же могло не произойти заложенное природой, как это случилось с тем гиперактивным мальчиком, если их окружение было неадекватным .
“Я говорю об эврике,” – говорит он. – “Они были выдающимися, первоклассными учеными, прекрасными наблюдателями, и изучали семейные взаимоотношения других видов, отношения, которые были очевидно аналогичны отношениям человеческих существ, и делали это потрясающе хорошо. Мы еще бродили в темноте, а они уже находились в ярких лучах солнечного света”.
В дополнение к идеям более совершенных стратегий исследования, этология дала Боулби объяснение: разделение с матерью губительно для развития, поскольку оно разрушает инстинктивные потребности. Боулби вскоре заявил, что цепляние, сосание и следование – все это является частью инстинктивного репертуара ребенка, и что целью такого поведения является держать мать рядом. Он рассматривал улыбку ребенка как “социальный пусковой механизм”, который вызывает материнскую заботу. И он отказался от фрейдистских представлениях о драйвах, возникающих из скрытых сил, таких как либидо и агрессия, которые накапливаются внутри нас и требуют разрядки. Вместо этого Боулби видел множество врожденных поведенческих систем – паттернов, направленных на поиск взаимоотношений – таких как улыбка, лепет, взгляды, слушание, – которые наполняются и развиваются за счет реакций, которые они вызывают у окружения.
Боулби продолжил разрабатывать ряд стадий развития, основанных на привязанности с матерью. В течение первого года жизни ребенок постепенно становится способным проявлять весь диапазон “поведения привязанности”, протестуя против ухода матери, приветствуя ее возвращение, цепляясь за нее, когда испуган, следуя за ней, когда это возможно. Такие действия являются инстинктивными и уходят корнями в тот биологический факт, что близость к матери дает чувство удовлетворения, потому что она необходима для выживания. Установление, сохранение и возобновление этой близости вызывает чувства любви, безопасности и радости. Длительный или безвременный разрыв приводит к тревожности, горю и депрессии.
И Мелани Кляйн (Melanie Klein), и Анна Фрейд (Anna Freud) – соперничающие старейшины Британского психоанализа – считали, что аналитическая и этологическая смесь Боулби была дурацкой идеей, и они дали это понять своим последователям. Критики со стороны психоанализа вменяли ему, помимо всего прочего, большое упрощение психологической теории; предположение, что все патологии возникают из нарушения связи между матерью и младенцем (когда было хорошо известно, что врачебные ошибки в раннем возрасте и травмы, связанные с окружением в равной мере могли быть тому виной); и игнорирование способности ребенка развивать негативное представление о своей матери по совершенно нерациональным причинам, таким как неспособность облегчить его страдания, несмотря на все ее усилия, или появление нового ребенка, которое может вызвать невыносимые чувства покинутости, гнева и вины. Споры были ожесточенными, невзирая на то, что участники в большинстве своем были из одного лагеря: психоаналитики, которые принимали основные принципы психоанализа. Даже Рене Шпиц (Ren&eeacute; Spitz), чью работу по госпитализированным детям Боулби с уважением цитировал, присоединился к публичной трепке.
Боулби все же нашел несколько соратников среди психоаналитиков, которые, по крайней мере, тепло относились к его взглядам. Наиболее близким по духу был Д. Винникотт (D. W Winnicott), педиатр, ставший психоаналитиком, который достиг выдающегося авторитета как теоретик и также считался британским эквивалентом доктора Спока (Dr. Spock). Винникотт также придерживался твердых позиций (некоторых – еще до того, как их озвучил Боулби) касательно центральной роли связи матери и младенца, и определяющей важности качества материнской заботы. Его идеологическая близость, хотя и выражавшаяся в других терминах, давала Боулби поддержку в тот период времени.
Но независимо от того, была ли радикальная перестройка психоаналитической концепции Боулби корректна, он просто нашел дыру в аналитической теории. Насколько бы близко в своей практике психоаналитики ни наблюдали влияние событий реальной жизни и стилей родительского воспитания на личность, их теории этого не отражали. В своих работах психоаналитики все еще в основном фокусировались на индивидуальной психике и работе бессознательного в обычной повседневной обстановке. Это был большой пробел, и Боулби решился заполнить его. Он решил действовать путем изучения разделения и разрушения родительско-детских отношений в течение первых пяти лет жизни, “потому что я считал, что это возможно исследовать”. Эти исследования стали фокусом его маленького подразделения в Тависток Клиник.
Обязанностью Эйнсворт в отделе Боулби было анализировать и упорядочивать огромное количество данных, которые собирали его люди, и определять направление для дальнейших исследований. Одним из тех, чьи материалы она обрабатывала, был Джеймс Робертсон (James Robertson), социальный работник, который недавно умер в возрасте 77-ми лет. Робертсон проводил детальные исследования маленьких детей, которые были отправлены в больницу, где в начале 1950-ых, родителям разрешались лишь очень ограниченные посещения. Искусные наблюдения Робертсона отметили безутешные муки и отчаяние, которые вызывало это разделение. Когда эксперты-психиатры утверждали, что такая травма не могла возникнуть, Робертсон пришел в бешенство. Он решил купить камеру и записать это. Его трогательный документальный фильм “Двухлетний ребенок в больнице” о разделении маленькой Лоры с родителями в течение восьми дней имел влияние на изменения больничных правил: родителям разрешили ежедневные посещения, а также оставаться на ночь с госпитализированными детьми.
“Это была работа Джимми, которой я больше всего восхищалась,” – говорит Эйнсворт, которая провела много часов, перерабатывая сырые данные Робертсона в теорию. “При исследовании сепарации он знакомился с семьями до того, как ребенка разделяли с родителями; он вел наблюдение за поведением детей во время разделения, и следовал за ними, когда они возвращались домой. И я поняла, что когда бы и где бы я ни была, если бы у меня была возможность начать исследование, то это было бы исследование путем прямого наблюдения в естественной среде, такое как я делала в Уганде”.
Исследования Эйнсворт в домашней обстановке
В 1954 году Эйнсворт последовала за своим мужем в Уганду, где она начала одно из передовых исследований в современном изучении младенцев. Без лаборатории, с мизерной поддержкой, без помощи в сборе и анализировании данных, сопровождаемая только переводчиком, она выбрала 28 грудных младенцев из нескольких деревень возле Кампалы (Kampala) и начала наблюдать их в своих домах, используя точные, натуралистические техники, которые Лоренц и Тинберген применяли к гусятам и рыбе колюшке. Это было счастливое время для нее. Ей нравилось проводить исследование и нравилось общаться с младенцами, которых так и не появилось в ее собственном браке.
Эйнсворт тут же почувствовала, что Боулби был прав. Младенец не является пассивным получателем, который привязывается к своей матери потому, что она удовлетворяет его нужды. “Это были очень активные младенцы. Они стремились получить то, чего хотели. Я начала замечать определенные поведенческие реакции, указывающие на то, что ребенок привязывался к матери, и я могла записывать их в хронологическом порядке по мере возникновения. Это были, например, различия в прекращении плача. Если мать берет ребенка, ребенок прекращает плакать, но если кто-то другой попытается взять ребенка в этот момент, то он продолжит плакать. Различия в улыбке. Различия в использовании голоса. Я начала замечать различные ситуации, в которых привязанность к матери можно было проследить; и можно было отличить фигуру привязанности от любой другой, даже знакомой фигуры.”
Эйнсворт классифицировала 28 младенцев Ганды, которых она наблюдала, как надежно привязанных, ненадежно привязанных и не привязанных (категорию, которую она впоследствии отбросила) и создала некую грубую шкалу, чтобы измерять уровень чувствительности и ответной реакции матери. Эта классификация и оценки станут более совершенными в ее дальнейших проектах.
В третий раз Эйнсворт сменила страну, чтобы последовать за своим мужем, в этот раз в Балтимор, где в течение нескольких недель у нее сложилась преподавательская и клиническая работа в Университете Хопкинса. Только спустя семь лет ей удалось начать ее следующее лонгитюдное исследование, во время проведения которого она развелась со своим мужем и начала проводить собственный анализ результатов. Связь с Боулби стала меньше, но когда он навещал ее в 1960 году, как раз когда она была в процессе развода, она представила ему свои находки, которые она в дальнейшем опубликовала как “Младенчество в Уганде”. Это было единственное крупное исследование, проведенное вне его отдела, которое предоставляло эмпирическую поддержку его теории. В рамках их отношений, как говорит Эйнсворт, “это абсолютно все изменило”. Некогда его самый способный последователь, она стала равным коллегой. Через несколько лет она стала его партнером.
“То, что я надеялась повторить в Балтиморском исследовании, – это повторить исследование, проведенное в Уганде, и сделать его более систематичным. Но теперь, когда я провела одно исследование, в нем обнаружились необычные вещи, которые мне было интересно понаблюдать. Теперь я уже не просто писала фразы в воздухе”.
Получив серьезный исследовательский грант, Эйнсворт собрала команду из четырех наблюдателей, чтобы нанести 18 четырехчасовых домашних визитов в каждую из 26 семей. Другие исследователи наблюдали взаимодействие матери и младенца в лабораторных условиях, а в одном случае лаборатория был оборудована таким образом, чтобы выглядеть как настоящий дом. Но для Эйнсворт дом в лаборатории не являлся тем же самым, что и настоящий дом.
“Взять хотя бы кормление. В домашней обстановке я могла видеть, как мать отвечает на сигналы младенца, когда у нее есть еще и множество других дел с телефоном, домашним хозяйством и другими детьми. Я наблюдала мать, которая очень старалась приучить своего шестинедельного младенца к трехразовому питанию и при этом кормила грудью. Она говорила: “Я не знаю, почему малыш плачет”. Его покормили в семь часов утра, в то время как сейчас уже было больше двенадцати дня. Она брала его на руки и играла с ним очень мило некоторое время, и снова клала его, и он снова начинал плакать. Она гремела погремушкой, она делала то одно, то другое, она даже искупала его однажды, чтобы дотянуть до часу дня, с продолжающим плакать ребенком. Вы никогда бы не увидели такие вещи в лабораторных условиях”.
Эйнсворт и ее коллеги взаимодействовали как друзья, а не как мебель, разговаривая, помогая, держа младенцев на руках, становясь частью семьи, чтобы ободрять матерей вести себя естественно. “Иметь кого-то в доме в течение длительного времени, кто только наблюдает и делает записи, могло вызывать очень сильное напряжение. Кроме того, я хотела видеть, будет ли младенец улыбаться нам, будет ли он прижиматься к нам, когда мы берем его на руки, и как ребенок будет себя вести с нами по сравнению с тем, как он ведет себя с матерью.” Она с радостью обнаружила, что поведенческие реакции, которые она определила как поведение привязанности у младенцев Кампалы, так же довольно сильно проявлялись в Балтиморе. Это позволяло предположить, что младенцы повсюду разговаривают на одном и том же языке привязанности.
Если бы Эйнсворт остановилась на этом, она бы провела еще одно ценное новаторское исследование. Но у нее была проблема в проведении определенных критических сравнений между младенцами Уганды и младенцами среднего класса Америки. “Я все время думала о надежной базе. Это было настолько очевидно у младенцев Уганды. Если мать находилась с ним, ребенок перемещался по всей комнате и исследовал все вокруг, оглядываясь на нее и, может, улыбаясь ей, но фокусируя большую часть своего внимания на окружающей обстановке. Но как только мать вставала, чтобы покинуть комнату, была вероятность, что ребенок начнет кричать и совершенно прекратит какую-либо исследовательскую деятельность.”
“Но младенцы Уганды привыкли, что их мать находится с ними все время. В то время как младенцы Балтимора привыкли к тому, что их матери приходят и уходят, приходят и уходят, и они с гораздо меньшей вероятностью плакали, когда их мать выходила из комнаты. Поэтому, когда они радостно исследовали мир, было не понятно происходит это, потому что мать находится рядом, или нет.”
Эйнсворт эти вопросы напомнили о статье Жанны Арсениан (Jean Arsenian), которую она прочитала в 1943 году, и которая называлась “Маленькие дети в небезопасной ситуации”, когда автор помещала детей в игровую комнату, некоторых вместе с матерями, а некоторых – одних. “Арсениан не говорил об исследовательском поведении, но она довольно четко описывала, что дети, которые были вместе с мамами, могли конструктивно интересоваться тем, что их окружало, в то время как другие большую часть времени плакали. Я навсегда это запомнила. ”
“Тогда я подумала: ну хорошо, если ты не видишь феномена надежной базы довольно отчетливо в домашних условиях, это не обязательно означает, что его не существует. Все может быть совершенно иначе в незнакомой обстановке, как в случае, описанном Арсениан. Если бы я могла привести детей в Университет вместе с их матерями, возможно, я смогла бы увидеть как они используют маму, чтобы исследовать окружающий мир”. Так родилась “Незнакомая ситуация”. Новое исследование Гарри Харлоу, в котором резус-макаки были способны исследовать новую пугающую их обстановку только когда с ними была их тряпичная мама, еще больше подкрепили ее размышления:
“Я думала, мы пригласим мать и ребенка вместе в незнакомую обстановку с большим количеством игрушек, чтобы побудить к исследованию. Затем мы введем незнакомца, когда мать еще находится там, и посмотрим, как реагирует ребенок. Затем мы создадим ситуацию разлучения, когда мать оставляет ребенка с незнакомцем. Как ребенок реагирует на уход матери? И когда она возвращается, как ребенок реагирует на воссоединение? Но поскольку незнакомец находился в комнате в момент первого ухода матери, может, нам следовало лучше ввести эпизод, когда мать оставляет ребенка совершенно одного? Тогда мы смогли бы увидеть уменьшает ли возвращение незнакомца, то горе, которое возникло с уходом матери. И наконец, у нас будет воссоединение с матерью. Мы распределили всю эту процедуру на полчаса”.
Эйнсворт разделила 23 младенцев, которые прошли через первую “Незнакомую ситуацию”, на три основных группы и восемь подгрупп, и к ее изумлению, эти категории использовались в течение двадцати лет и применялись в исследовании тысяч детей.
“Той вещью, которая взорвала мой мозг, была избегающая реакция”. Избегающие дети, которые казались равнодушными к приходу и уходу их матерей, даже вплоть до пренебрежения ими в момент воссоединения, которые выглядели чрезвычайно независимыми, оказались довольно неуверенными у себя дома. Они плакали и проявляли больше горя при разлучении, чем дети с надежной привязанностью. И оказалось, что их матерей наблюдатели оценивали как ущемляющих, отвергающих или пренебрегающих.
Эйнсворт заметила, что в “Незнакомой ситуации” эти избегающие годовалые дети вели себя как дети более старшего возраста, которые пережили длительную сепарацию, и возвращаются домой и игнорируют своих матерей. “Это были дети, которые никогда не испытывали серьезного разлучения, но ведущие себя именно таким образом”. Такая избегающая реакция говорила о том, что и младенцы, и дети более старшего возраста использовали одну и ту же защитную реакцию. Более того, это означало, что Эйнсворт нащупала то, о чем Боулби только мечтал: процедуру измерения влияния не сильной сепарации и потери, а повседневных элементов родительства.
“Я не планировала это как способ оценки привязанности”, – говорит она, – “но это безусловно привело именно к этому. Мы начали осознавать, что это поразительно совпадает с нашими впечатлениями, которые у нас возникли после 72 часов наблюдений. Но вместо 72 часов наблюдений мы могли провести “Незнакомую ситуацию” за 20 минут”.
В истории психологии было изобретено огромное количество процедур для оценки личности, и новые способы диагностики, описывающие и классифицирующие их, постоянно развивались, но ни один из них до этого не пришел к методу оценки взаимосвязи. И никто до этого не нашел способа оценить, как стили воспитания влияют на индивидуальные различия. Посредством этого проекта, который занял годы исследований, Эйнсворт начала свою революцию.
Последующие двадцать лет Эйнсворт была занята результатами этой работы. Поскольку она сделала такое детальное описание каждой пары матери и младенца, статистический анализ занял годы, чтобы его провести. Тем временем она обучала других использовать технику “Незнакомой ситуации”, контролируя новые исследования, описывая, обучая и будучи лидером растущего сообщества. О Балтиморском исследовании Эйнсворт сейчас говорит: “Оно оказалось всем тем, на что я надеялась, и оно соединило все нити моей профессиональной деятельности. Каждый кусочек анализа данных, которые мы провели, за очень небольшим исключением, получал заметный отклик. Это всегда было таким удовольствием, находить вещи, которые работают, и у нас было невероятно много вещей, которые срабатывали”. Постоянно возникающие доказательства, тем временем, поставляли больше сырого материала для огромной синтезирующей машины Боулби. Они вылились в три тома его работы “Привязанность и потеря”, которая была опубликована в период с 1969 по 1982 годы.
Тем не менее, прошли годы, прежде чем важность того, что сделала Эйнсворт стала очевидной. Балтиморское исследование проводилось с 1963 по 1967 годы, но его результаты не публиковались до 1969 года, и книга Эйнсворт “Паттерны привязанности” была закончена лишь в 1978 году. Процедуре “Незнакомой ситуации” нелегко было научиться по учебнику. Специалисты в области развития должны были пройти обучение, чтобы овладеть ею. Лонгитюдные исследования, которые провели студенты Эйнсворт, поддерживающие и распространяющие ее работу, не печатались до конца семидесятых годов. И кроме всего этого, ученые осторожны, новые идеи медленно принимаются, и идеи привязанности оказались особенно проблематичными для некоторых. Они задевали ведущих теоретиков и пугали остальных тем, что ставили специфические стили родительского воспитания под сомнение. Даже Боулби сначала отнесся к работе Эйнсворт довольно прохладно. Как он сам впоследствии сказал, “Я еще не понимал результата”.
Вознаграждение
“Я заинтересовалась этой областью, потому что была на ее лекциях,” говорит Инге Брезертон (Inge Bretherton), которой было 34 года, когда она вернулась закончить колледж, после того, как ее дети пошли в школу, когда она впервые услышала речь Эйнсворт в Университете Джона Хопкинса в 1969 году. “Я подумала: о, вот кто-то изучает реальных детей в реальной обстановке. Почти никто больше не занимался этим в то время. Тогда все были бихевиористами. Вы не могли говорить о так называемой внутренней жизни или о внутреннем мире. Не в психологии развития. Я ходила на лекции в Кембридже, где каждый раз, когда человек говорил о сознании, он делал знак кавычек руками. Это была та атмосфера, в которой все развивалось”.
Брезертон, сейчас ведущий ученый в области привязанности, преподающая психологию в Университете Висконсина, была лишь одной из способных студенток, которую Эйнсворт увлекла в тот момент, одной из людей, которые несли идеи привязанности в другие университеты в семидесятые и восьмидесятые годы.
Эверет Ватерс (Everett Waters ) был студентом-химиком в Университете Джона Хопкинса, когда он встретился с Эйнсворт в 1971 году и стал помогать в ее исследованиях. Ватерс, который сейчас преподает в Государственном Университете Нью-Йорка в Стонбруке, вскоре оставил химию и в 1972 году поступил на психологическую докторскую программу в Университете Миннесоты. Там он встретил Аллана Шруфа (Alan Sroufe), молодого доцента. Шруф был заинтересован тем, что Ватерс рассказал ему о работе Эйнсворт, и вскоре университет гудел исследованиями привязанности. То, что Институт детского развития Миннесоты, престижный и центристский, занялся привязанностью, было чрезвычайно полезно для Эйнсворт, которая нуждалась в поддержке. Критики со стороны бихевиористов, как выразился Боулби, “критиковали ее в пух и прах”, больше, чем консервативные аналитики критиковали его.
Твердые противники психоанализа и любой другой теории, которая постулировала существование бессознательных процессов или структур мозга, бихевиористы считали, что человеческое поведение лучше всего толковать в терминах условий окружающей среды. Их исследования показали, что определенное поведение учащается, если оно поощряется, и становится реже, если за него наказывать. Очевидно, когда младенцы Эйнворт плакали или сидели спокойно, эти их поведенческие реакции были подкреплены в подобных ситуациях, дети реагировали на знакомые сигналы матерей, и Эйнсворт неверно проинтерпретировала данные. То, что у детей могут быть врожденные потребности определенного вида, то, что они развивают бессознательные рабочие модели себя и других, которые частично отражают то, насколько хорошо их матери отвечают на их нужды, и что их поведение отражает эти внутренние представления, считалось ересью в американском университете в то время.
Но ценность “Незнакомой ситуации” не ускользнула от некоторых исследователей младенческого возраста, которые поняли, что им был дан удивительный инструмент, ключ к неразрешимой доселе загадке, с помощью которого они могут расшифровать, разгадать следы младенческого опыта с родителями. Как только они смогли обменяться впечатлениями, все вопросы, которые раньше ограничивались лишь теоретическими предположениями, вдруг стали доступны для эмпирических исследований. В последующие годы психологи стали использовать “Незнакомую ситуацию” сначала эпизодически, затем чаще, и в конце концов в огромном количестве эмпирических исследований, чтобы соотнести стиль привязанности с самооценкой, с когнитивными способностями, с настойчивостью в решении проблем, с партнерскими отношениями, с романтической любовью, с материнской депрессией, и почти со всем, что могло быть взаимосвязанным. Результаты колебались в диапазоне от неубедительных, противоречивых и до удивительно устойчивых. Наиболее плодовитым в применении техник Эйнсворт был Шруф.
Шруф, в свои сорок восемь лет – неторопливый мужчина с мягкой речью, внушительной наружностью, с пылом крестоносца отстаивающий принципы, в которые он верит. Очень четко выражающий мысль, как словами, так и на бумаге, он растопил лед для многих специалистов в области психологии развития своей влиятельной и широко распространившейся в 1977 году статьей “Привязанность как организационный конструкт”, которая была написана в соавторстве с Ватерсом. Увлечение Шруфа работой Эйнсворт частично связано с его собственным проблемным опытом, связанным с методами исследования, которые использовались до Эйнсворт.
“Раньше”, – объясняет Шруф, – “в психологии развития считалось что существует два способа делать что-либо: вы либо принимаете во внимание отдельные поведенческие реакции, либо даете общую оценку. Проблема с отдельными поведенческими реакциями заключается в том, что они требуют огромного количества наблюдений, чтобы получить что-нибудь стоящее, и сложно понять, что они значат. Информация о том, что одна мать берет своего ребенка на руки чаще, чем это делает другая, или что один ребенок разговаривает с другими детьми больше, чем другой – это может вам о чем-то сказать, а может и нет”.
Общая оценка, с другой стороны, позволяет наблюдателю использовать его собственные оценки: насколько чувствительна эта мать? Насколько общителен этот ребенок? “Но,” – говорит Шруф, – “общая оценка всегда имела репутацию субъективной и ненадежной. Люди не могут прийти к согласию. Что ж, методология Эйнсворт не относится ни к тому, ни к другому”.
“У нее есть одна шкала, которая называется Сотрудничество и Интерференция. На конце Сотрудничества родители делают что-то своевременно, когда ребенок открыт им, они не делают ничего наперекор ребенку. На другом конце шкалы – Интерференция: родитель начинает делать что-либо для ребенка, когда тот не готов. Эйнсворт показала, что матери младенцев, которые впоследствии формировали избегающий тип привязанности, брали на руки своих детей так же часто, как и матери детей, которые формировали надежную привязанность. То есть, если вы просто измеряете частоту, с которой детей берут на руки, вы не увидите никакой разницы. Но есть одно обстоятельство, при котором матери младенцев в последующем с избегающей привязанностью не берут их на руки: это когда ребенок сигнализирует, что он хочет, чтобы его взяли на руки. То есть вы могли насчитать большое количество раз , когда ребенка брали на руки, но это бы вам ничего не дало.”
Благодаря сложному оборудованию, постоянному потоку денег от финансирующих учреждений, своим собственным яслям на кампусе, где работали педагоги, обученные давать оценку, большому количеству наблюдателей, если необходимо, и летнему лагерю, оборудованному дистанционными камерами, исследователи Миннесотского университета имели возможность наблюдать разнообразные выборки детей из различных социоэкономических слоев, применяя изначальные модели привязанности, которые наблюдала Эйнсворт, и распространяя их результаты на все более и более поздние этапы жизни.
Они обнаружили, что двухлетки, которые были оценены как имеющие надежную привязанность в возрасте 18-ти месяцев, были инициативными и настойчивыми при решении простых задач, и успешно использовали материнскую помощь, когда задачи становились более сложными. И наоборот, их тревожно привязанные ровесники, как правило, были более фрустрированными и больше плакали. Они обнаружили, что дошкольники, которых расценивали как надежно привязанных в младенческом возрасте, были значительно более гибкими, любознательными, социально компетентными и более уверенными в себе, чем их тревожно привязанные сверстники. Надежно привязанные дети были более доброжелательными; они хотели и с большей вероятностью становились лидерами. Такие же результаты сохранялись и в младшем школьном возрасте.
Некоторые из наиболее интересных данных Миннесотского исследования, большая часть которых была впоследствии подтверждена другими исследованиями, касалась детей с избегающим типом привязанности. Оказалось, что они гораздо менее способны вступать в воображаемые игры, чем дети с надежной привязанностью, и когда они втягивались в такие игры, игра чаще характеризовалась неразрешимыми конфликтами. Дети с историей надежной привязанности, обычно не были ни жертвами, ни эксплуататорами при разделении на пары, в то время как дети с избегающим типом привязанности часто преследовали других детей с ненадежной привязанностью. Критики утверждали, что дети, обозначенные как “избегающие”, были просто более независимыми, но тот факт, что в возрасте четырех лет они больше искали контакта со своими учителями, чем дети с надежной привязанностью, говорил об обратном. Тем не менее то, что они чаще бывали замкнутыми или враждебными и не стремились искать помощи, когда были обижены или разочарованы, четко говорило об избегающих паттернах.
Согласно Шруфу, многие учителя с печальным постоянством реагировали при взаимодействии с этими тремя типами детей. Они имели тенденцию обращаться с детьми с надежной привязанностью по факту, в соответствии с их возрастом; оправдывать и обращаться как с младшими по возрасту с унылыми детьми с амбивалентной привязанностью; и быть контролирующими и раздраженными с детьми с избегающей привязанностью. “Каждый раз, когда я вижу учителя, который выглядит так, будто он хочет схватить ребенка за плечи и запихать его в мусорное ведро,” – говорит Шруф, – “я знаю, что ребенок имеет историю избегающей привязанности”.
В наблюдении выборки из 180 детей из бедных семей Шруф и его коллега Байрон Еджеланд (Byron Egeland) обнаружили, что оценка медсестрами заинтересованности матерей своими новорожденными детьми безошибочно предсказывает дальнейшее качество привязанности. Они так же обнаружили, что стиль привязанности ребенка может меняться, обычно в результате сильных изменений условий жизни матери: например, одинокая мать создает стабильные отношения с новым мужчиной. Хоть и считается, что влияние опыта первых лет жизни очень сильное, но все же оно не всегда оставляет неизгладимый след, и это дает надежду.
Эти 180 детей, участвующих в Миннесотском исследовании, сейчас вступают в подростковый возраст. “Вы не смогли бы назвать ни одного вопроса государственной важности, к которому мы бы не могли подойти с полученными данными,” – говорит Шруф. “Употребление наркотиков, правонарушения, СПИД, мы сможем сказать матерям подростков, каково их прошлое и кто находился в группе риска”. Излишне говорить, что он считает надежность привязанности главным фактором в прогнозировании здорового функционирования в подростковом возрасте.
Они стремятся к любви
Если теория привязанности верна, дети с ненадежной привязанностью вырабатывают определенную стратегию поведения, чтобы взаимодействовать с недоступностью или непоследовательностью их матерей. Амбивалентный ребенок (дети с амбивалентной привязанностью представляют около 10 процентов детей среднего класса Америки) отчаянно пытается повлиять на нее. Он цепляется за тот факт, что она действительно временами идет на сближение. Он улавливает, что она, может быть, будет иногда реагировать из чувства вины, если он умоляет и выражает довольно много несогласия. И тогда он постоянно пытается цепляться за нее или наказывать ее за то, что она недоступна. Он сильно зависит от нее и от своих попыток изменить ее.
Дети с избегающим типом привязанности (20-25 процентов) берут противоположный курс. Ребенок становится раздраженным и холодным (хотя при этом он остается не менее привязанным). Его просьбы о внимании были болезненно отвергнуты, и получение внимания кажется ему невозможным. Ребенок как будто говорит: “Кому ты нужна, я могу сделать это сам!” Часто в сочетании с этой установкой претенциозные идеи о себе приводят к представлению: я великолепен, мне никто не нужен. На самом деле, некоторые родители невольно поощряют подобное величие в ребенке. Если мать может убедить сама себя, что ее ребенок гораздо лучше других детей, то у нее есть оправдание самой себе за отсутствие воспитательного внимания: этот ребенок особенный, он во мне почти не нуждается, он занимается сам собой практически с рождения.
В подобных случаях недостаток материнской заботы, по всей вероятности, имеет свои печальные основания, часто вытекающие из пренебрежения которое она сама испытала, когда была ребенком. Потребности и желания, которые она давно подавляла, делают ее раздраженной, депрессивной или испытывающей отвращение, когда она видит их в своем ребенке.
В то же время, если она также несколько напыщенна, то идея о совершенном ребенке, у которого нет потребностей, будет усиливать ее собственное чувство превосходства. Этот стиль “непривязанности” может таким образом передаваться через поколения, вместе с установками, которые удачно поддерживают это (наша семья верит в независимость, мы не маменькины сынки )
Некоторые из этих форм тревожной привязанности могут быть причиной определенных хорошо известных синдромов неадаптивности. Боулби считает, что избегающий тип привязанности лежит в центре черт характера нарцисической личности, одной из доминирующих психиатрических проблем нашего времени. Это также может работать со множеством людей, которые достигают жесткой независимости от своих семей путем эмоционального разрыва – модель, впервые описанная семейным теоретиком Мюрреем Бауэном (Murray Bowen). Несомненно, появляются и другие корреляции.
Считается, что ненадежно привязанные дети относительно легко поддаются изменениям в течение первых ранних лет жизни. Дети с избегающей привязанностью, например, будут искать привязанность с учителями и другими взрослыми, и если им повезет, они найдут того особого человека, который обеспечит их альтернативной моделью привязанности. Недавние исследования показали, что если ребенок имеет надежную привязанность со своим отцом (или другим вторичным заботящимся взрослым), это будет огромной помощью в преодолении его ненадежной привязанности с матерью. Даже если это просто тетя, которую ребенок видит время от времени, знание того, что она заботится о нем, будет поддерживать в нем другое качество привязанности. Исследования жизнестойкости показали, что ребенок, у которого есть такой человек в жизни, может довольно сильно отличаться в его способности верить в самого себя и справляться с превратностями судьбы.Перевeдено на сaйте аlpha-pаrenting.ru
Но дети с ненадежной привязанностью часто имеют сложности в том, чтобы найти такую альтернативную фигуру привязанности, потому что те способы, которые он усвоил, чтобы выживать в мире, как правило, отдаляют его от тех самых людей, которые могли бы ему помочь. Поведение ненадежно привязанных детей, будь то агрессивное или навязчивое, напыщенное или легко уязвимое, часто испытывает терпение как сверстников, так и взрослых. Оно добивается реакций, которые постоянно подтверждают искаженный взгляд ребенка на мир. Люди никогда не будут меня любить, они обращаются со мной как с назойливой мухой, они не доверяют мне, и так далее.
Даже мать, которая обратилась за помощью к терапии, которая нашла стабильного партнера, которая преодолела сложные финансовые проблемы, которая сейчас способна быть более заботливой, может столкнуться с трудностью пробиться к ребенку, который установил такие стратегии выживания. Ей может быть тяжело, например, склонить его к тому, чтобы отказаться от своей агрессивной отчужденности и быть открытым к получению ее любви снова или отпустить уныние, чувство вины и борьбу за власть, и верить, что она изменилась, что она не будет пренебрегать им теперь, что он может позволить ей быть отдельной личностью и она все равно будет удовлетворять его нужды. Донести такое послание требует терпения и настойчивости до тех пор, пока ребенок не построит новый набор ожиданий или, если хотите, исправленную внутреннюю рабочую модель.
Роджер Кобак (Roger Kobak), психолог Университета Делавер, считает, что искаженные модели привязанности вырастают из того, каким образом ребенок учится обращаться с негативными чувствами. Ребенок с надежной привязанностью способен довольно явно сообщать такие негативные чувства как злость, обида, ревность и негодование. Он может плакать или кричать, перестать разговаривать или сказать “я ненавижу тебя”, уверенный в чуткой реакции. У ребенка с ненадежной привязанностью нет этой уверенности. Его мать, неспособная справляться со своими собственными негативными чувствами, либо пренебрегает им, либо реагирует слишком остро. В результате, его негативные чувства или отгораживаются от его сознания, или копятся в нем до того, что начинают его переполнять. Его способность сообщать о своей боли постепенно уменьшается и искажается до такой степени, что она фактически требует неверной интерпретации.
Действительно, родители детей с ненадежной привязанностью постоянно неверно интерпретируют их поведение. “Родители часто думают, эти ненадежно привязанные дети не любят их,” – говорит Шруф. – “Они думают, что дети отвергают их. Матери амбивалентных детей думают: он меня не любит, он просто слишком вспыльчивый, и так далее. Вы шутите? Он вас не любит? Да вы – центр вселенной”.
В идеале детям с ненадежной привязанностью нужно помочь до наступления подросткового возраста, потому что именно в детском возрасте изменений легче всего достичь без терапевтического вмешательства, когда сильный родитель или доступный учитель может развернуть ребенка. Шруф ссылается на пример из его работы с дошкольниками – случай ребенка, чье агрессивное и враждебное поведение в сочетании с ложной чванливостью отталкивало его учителей. Но когда учителей попросили корректировать его чувство низкой самооценки, отказываясь отвергать его и ища возможности быть близким с ним, он постепенно изменил свое поведение и сформировал тесную связь с одним из учителей.
Для детей, с которыми жестоко обращались, проблема восстановления является еще более запутанной, потому что посыл, который они получают, и рабочая модель взаимодействия, которую они вырабатывают, еще больше сбивают с толку. Пэт Критенден (Pat Crittenden), бывшая студентка Эйнсворт и ныне психолог Университета Майами, которая работает с семьями, находящимися в сильном стрессе, говорит: “Жестоко обращающиеся матери обычно довольно авторитарны, требовательны и даже враждебны, но кажутся почти приторными. Она вряд ли будет кричать или вопить на своего ребенка. Она с гораздо большей вероятностью нацепит улыбку на лицо и со стиснутыми зубами будет требовать, чтобы ее ребенок сделал что-либо. Тогда ребенок учится ассоциировать позитивное выражение чувств с реально негативным опытом. И когда он идет в школу, или встречается с другими членами семьи, или, может быть, позднее встречает партнера или потенциального супруга, он будет неправильно интерпретировать позитивное выражение чувств. Он будет считать, что люди, которые кажутся милыми, являются авторитарными”.
Было обнаружено, что дети, с которыми жестоко обращались, обычно попадают в четвертую категорию привязанности, называемую “дезорганизованной”. Ребенок, относящийся к этой категории, ищет близости со своей матерью искаженными способами. Он может подходить к ней сзади, или неожиданно застыть на середине движения, или сидеть некоторое время и смотреть в пространство. Его реакции, в отличие от стратегий избегающих и амбивалентных детей, представляют полное отсутствие стратегии.
Когда родители слышат обо всем этом, они могут интересоваться, а можно ли провести “Незнакомую ситуацию” с их ребенком? Но все же само по себе это не имеет смысла. Эта оценка была разработана как исследовательский инструмент, и основывается на процентном содержании. Некоторые дети, которые получают чуткую заботу, кажутся ненадежно привязанными, и некоторые дети, которые имеют, пренебрегающих родителей, выглядят надежно привязанными. Шруфа просили в суде помочь урегулировать дела о попечительстве, проведя ребенка через “Незнакомую ситуацию” с каждым из родителей, но он твердо отказался, потому что определенный процент результатов будет либо неправильно истолкован, либо дети будут проявлять модели, которые не являются результатом родительских стилей воспитания.
Структуры мозга
Внимание, которое уделяется межличностным стратегиям и будущему маленьких детей неизбежно поднимает вопрос о том, как эти ментальные конструкты проявляют себя у взрослых. В каком виде ранние модели привязанности присутствуют в нашей жизни? Если мы не можем наблюдать взрослое поведение воссоединения, если мы не можем поместить взрослого в лабораторию и видеть их плачущими, ползущими к их матерям или позволяющими, чтобы их утешали, можем ли мы каким-либо другим способом получить доступ к их внутренней рабочей модели? Это тот вопрос, которым занималась Мэри Мэйн (Mary Main), и она пришла к некоторым интересным ответам.
Мэйн начала исследовать родителей надежно и ненадежно привязанных детей, чтобы посмотреть, какую корреляцию она сможет выявить. Она использовала выборку матерей и отцов шестилетних детей, чьи типы привязанности оценивались в возрасте 12 или 18 месяцев. В ходе ловко разработанного и очень взыскательного 60-90-минутного интервью, которое вызывало у взрослых некоторые из тех же чувств, которые “Незнакомая ситуация” вызывала у детей, она просила родителей описать их детство и их важные отношения. В дальнейшем она проанализировала стенограммы интервью по вариациям того, как они отвечали. Появилось четыре модели.
Одна группа, которую Мейн обозначила как “независимые”, легко вспоминала ранний опыт с собственными родителями и очевидно воспринимала их как успешных. Они казались уверенными в себе, объективными и способными обсуждать болезненные воспоминания. Мейн была уверена, что эти взрослые либо имели надежную привязанность в детстве, либо смогли каким-то образом переработать ранние ненадежные модели, чтобы достичь более сбалансированного и реалистичного представления о том, что значит быть связанным с другими. В той степени, в которой их детский опыт был негативным, они могли признать это и понимали его влияние. В некоторых случаях они могли понять и простить своих родителей. Их дети в большинстве своем имели надежную привязанность.
Вторая группа, которую Мейн описала как “пренебрегающие ранней привязанностью”, были обычно равнодушны к своим глубинным чувствам, связанным с отношениями. Они мало помнили о своих детских связях и рисовали идеализированный портрет своих родителей. Тем не менее, во время исследования они вспоминали эпизоды, которые противоречили этому идеальному образу, с подробностями, которые говорили о плохом обращении или отвержении. Эти отстраненные взрослые обычно презентовали себя как сильных и независимых, но они очень во многом напоминали избегающих детей, все еще не способных взглянуть в лицо действительности с разочарованием и болью раннего возраста. Большинство их детей проявляло избегающую модель привязанности.
Третья группа, которую Мейн обозначила как “озабоченные ранней привязанностью”, кажутся в некотором роде сбивчивыми и непоследовательными касательно их прошлых связей. Во время интервью их часто переполняли сильные негативные воспоминания, которые вызывали чувства гнева и зависимости, с которыми они с трудом могли справиться. Детская борьба со своими родителями и постоянные попытки угодить им ощутимо присутствуют. Их дети, как правило, проявляли амбивалентную модель привязанности.
Четвертая группа взрослых согласуется довольно точно с четвертой “дезорганизованной” группой детей. Взрослые этой четвертой категории обычно страдают от неразрешенных детских травм, таких как физическое насилие или потеря родителя.
Мейн обнаружила, что ее оценка взрослых совпадает с классификацией привязанности их детей в 75 процентов случаев. Другое исследование показало совпадение до 85 процентов. Работа Мейн и ее учеников о передаче моделей привязанности может подвести нас ближе к пониманию процесса, посредством которого наши родители становятся частью нас самих. Это помогает объяснить, почему мы проходим по жизни, с сумасшедшим упорством втискивая себя в одну из четырёх ролей матери, отца, себя с матерью, себя с отцом в наших отношениях с другими людьми.
Психоанализ имеет огромное количество концепций касательно именно этого процесса, и иногда кажется, что теоретики в области привязанности заново изобретают психоаналитическое колесо. Если и так, то это колесо, которое имеет различия. Ибо одно дело говорить о внутренних структурах мозга, особенно мозга ребенка, который мало или вообще не говорит, и совсем другое – исследовать их эмпирически. Это отличие представляет второй аспект революции привязанности.
Дебаты о темпераменте
Для многих молодых специалистов по психологии развития и других, кто слышал о принципах привязанности от известных авторов, одним из привлекательных моментов данного материала является то, насколько он разумен. Нам кажется единственно верным, что наши ранние отношения становятся частью нас, и что нечто схожее с внутренней рабочей моделью отвечает за тип отношений, которые мы развиваем в дальнейшей жизни.
“Это интуитивно притягательно, и именно это и является помехой,” – говорит Джером Каган (Jerome Kagan), один из основных оппонентов Эйнсворт. “Поскольку интуитивно это имеет смысл, люди полагают, что так оно и есть. Но в большинстве своем интуиция ошибается. Я имею ввиду, интуитивно солнце вращается вокруг земли, так? Интуитивно земля плоская, так? Почему психология является наименее передовой наукой? Потому что наша интуиция не очень хорошо работает”.
Каган (Kagan), влиятельный психолог в Гарвардском Университете, который избегает идеологических ярлыков (“Я являюсь частью здравомыслящей школы”), автор книги “Природа ребенка”, которая бросает критический взгляд на такие популярные предположения, как “любовь матери к своему ребенку необходима для дальнейшего психического здоровья ребенка” или “события раннего возраста серьезно влияют на дальнейший настрой и поведение подростков.” Его отношение к концепции привязанности является довольно сложным, потому что он критикует ее с нескольких направлений, и его возражения не всегда совместимы, хоть он и доказывает их с огромным пылом и авторитетностью.
В первую очередь Каган считает, что раннему опыту уделяется слишком много внимания. Дети, утверждает он, даже после тяжелой утраты, гораздо более устойчивы, чем мы думаем. Он ссылается на исследование подростков, которые пережили утрату в очень раннем возрасте и довольно хорошо восстановились к подростковому возрасту.
Согласно Кагану, суматоха вокруг привязанности по большей части является отражением современных нравов. “В сороковые и пятидесятые детей, которых сейчас называют надежно привязанными, называли гипероперкаемыми, и считалось, что это плохо. С моей точки зрения, если ты привязан, ты стремишься принимать ценности своих родителей. Если ценностью твоих родителей является независимость, то ты будешь независимым, если твои родители ценят зависимость, ты будешь зависимым. Поскольку большинство американских родителей в данный исторический момент ценят независимость, то привязанные к ним дети являются независимыми”.
Каган утверждает, что некоторые дети, которых Эйнсворт обозначила как надежно привязанных, огорчаются, когда остаются одни в “Незнакомой ситуации” не потому, что они надежно привязаны, а потому, что они не могут справиться с неопределенностью. Они были обучены зависимости и демонстрируют нездоровое следствие этого научения.
Также Каган считает, что многие дети, которые были отнесены к избегающему типу в “Незнакомой ситуации”, были просто обучены контролировать свои реакции страха. Они обучаются такому контролю не потому, что с ними плохо обращались, а потому что контроль – это то, что ценят их родители. Далее он утверждает, что теоретики привязанности делают слишком большой акцент на безопасности, то есть на том, что они ценят, и не уделяют достаточного внимания преимуществам, которые наше общество дает тем, кто способен справляться с превратностями судьбы. Таким образом, родитель, который обозначен как нечувствительный по шкале оценки Эйнсворт, может на самом деле давать ребенку превосходную школу для жизни в современном мире.
Излишне говорить, что такие интерпретации подвергают сомнению саму суть теории привязанности в том, что постоянная доступность и теплота дают независимым детям. Они также противоречат многим эмпирическим открытиям Шруфа. Каган, который изучает природный темперамент, в любом случае преуменьшает долгосрочное влияние воспитания – по его стойкому убеждению, гены играют основную роль в том, кем мы становимся. Он ссылается на исследования, которые показывают, что дети, которые были оценены как болезненно чувствительные вскоре после рождения, с большой вероятностью классифицируются как тревожные через год. Он утверждает, что многие дети, оцененные как избегающие, проявляют безразличие к материнским приходам и уходам не потому, что они утратили надежду получить что-либо от своих матерей, а потому, что они способны лучше справляться со стрессом. По сравнению с другими группами сверстников, которые были обозначены как надежно привязанные и амбивалентные (что так же некорректно, по Кагану), так называемые избегающие дети просто конституционально менее пугливы. Он остается равнодушным к Миннесотским исследованиям, которые показывают, что сердцебиение детей с избегающей привязанностью учащается, когда мать выходит из комнаты, и опять же учащается, когда она возвращается, даже если поведение ребенка остается спокойным, данные, которые говорят о том, что дети с избегающей привязанностью действительно агрессивно отчуждены. Каган аргументирует тем, что ускорение сердцебиения в таких ситуациях может быть функцией темперамента и говорит, что у него есть неопубликованные данные, доказывающие именно это.
Другие специалисты в области развития также предпочитают генетический подход, и в последние годы взрыв новых исследований, многие из которых проводятся с однояйцевыми близнецами, которые воспитывались отдельно, кажется, имеют убедительные доказательства того, что многое из того, что мы рассматриваем как черты характера, является унаследованным. Кажется, что существует генетическая предрасположенность к застенчивости или общительности, к поиску острых впечатлений или спокойствию, к покладистости или раздражительности. Но доверяете ли вы другим или нет, стремитесь ли вы к любви или отвергаете, чувствуете ли вы себя хорошо как личность – являются ли все эти вещи наследуемыми? Нет, говорит Эйнсворт. Это не наследуемые черты, им научаются; и хотя они могут быть изменены, изначально они определяются чувствительностью и надежностью заботы, которую вы получаете в первые годы жизни. Хотя Шруф и заходит так далеко, что оспаривает то, что трудности, связанные с ребёнком, могут быть присущи ему с рождения, некоторые теоретики привязанности сейчас признают, что в крайних проявлениях темперамента, что которые и изучает Каган, тревожная привязанность может действительно иметь генетическую основу. Но в целом они считают, что гораздо более вероятно, что темперамент меняет стиль надежных или ненадежных паттернов привязанности, но не сами паттерны.
В исследовании Джея Бельски (Jay Belsky) оценка матерями темперамента их младенцев в три и девять месяцев от рождения не имеет корреляции с типом привязанности детей в 12 месяцев. Шруф в другом исследовании изучал матерей, которые находились в депрессии и были неотзывчивыми, и их детей. “Мы могли показать действительно явные ухудшения у этих детей. Они выглядели довольно хорошо в три месяца, но к шести месяцам все уже было не так радужно. Около половины из них были тревожно привязаны в 12 месяцев, и все они были тревожно привязаны к 18-ти месяцам. Мы говорим о серьезном откате назад. Что вы на это скажете? Ребенок родился чтобы деградировать?”
Одним из острых моментов, кроющихся в дебатах о темпераменте, является обвинение и защита матерей. Теоретики привязанности старательно обращают внимание на то, что привязанность – это не все, и что нечувствительный заботящийся взрослый – это не единственный путь к психопатологии. Тем не менее, особое внимание, которое уделяется классификации привязанности, и предположение, что эта классификация отражает исключительно материнскую чувствительность, может создать впечатление, что все психиатрические проблемы исходят от недостаточной материнской заботы.
На данном этапе своего развития теория привязанности не дает адекватного объяснения плохому материнско-детскому взаимодействию; возможно, причиной тому мать, которой трудно устанавливать связь с младенцем, но которой это удается с ходунком; или младенец, который может требовать необычной степени чуткости и терпения из-за того, что он чрезвычайно раздражителен или агрессивен, из-за того, что он не такой улыбчивый и отзывчивый как другие, или из-за того, что он конституционально не способен получать большое удовольствие в отношениях привязанности. Мать, которая может хорошо взаимодействовать с обычным ребенком, может не обладать достаточными эмоциональными силами, чтобы справиться с ребенком, темперамент которого приближается к крайне выраженной степени. Исследования матерей с детьми в более чем одной категории привязанности в некоторых случаях подтверждают это представление. Трудности матери с определенным ребенком могут также быть связаны с ее жизненными обстоятельствами, такими как получение неадекватной эмоциональной поддержки от ее мужа или общества в целом. И это может быть осложнено ненужными самообвинениями. Во всех этих случаях приписывание тревожной привязанности только материнской нечувствительности было бы и ненаучным, и несправедливым.
Стивен Суоми (Stephen Suomi), преемник Харлоу в Университете Висконсина, работающий сейчас в национальном Институте здоровья ребенка и развития человека, изучает взаимосвязь между темпераментом и привязанностью у резус-обезьян (он, собственно, провел на них видоизмененную “Незнакомую ситуацию”). Суоми обнаружил, что наследственность определяет, будут ли обезьянки социально активными или застенчивыми, и что чрезмерная робость сама по себе может привести к проблемам в отношениях. Но это только тенденции, говорит он. Заботливая мама – в некоторых случаях это должна быть чрезвычайно заботливая мама – может сгладить недостатки темперамента.
Некоторые из открытий в области темперамента потихоньку встраиваются в теорию привязанности. Но генетический детерминизм продолжает раздражать Эйнсворт. “Те, кто утверждает, что все заложено в генах, говорят, что то, как с ребенком обращаются в первые годы жизни, не имеет ни малейшего значения. И эту тенденцию я осуждаю. Вам просто нужно некоторое время понаблюдать за детьми и их матерями, которые плохо обращаются с ними, как это делает моя подруга Пэт Критенден (Pat Crittenden), и вы увидите, что это определенно имеет значение. Это не обязательно означает, что ребенок будет плохо обращаться со своими детьми, хотя многие из них так и делают, но это однозначно препятствует тому, чтобы они имели нормальные, удовлетворяющие его межличностные отношения”.
Даже на этом уровне споры по поводу темперамента не могут быть полностью урегулированы. Ведь всегда можно сказать, что не имеет значения, насколько ужасен стиль воспитания матери или насколько дисфункционален ребенок, что эта плохая мать просто следует своим плохим генам. И как говорит Эйнсворт, “Нет никакого шанса выиграть этот спор”. На данном этапе исследования многое зависит от того, каким статистическим данным и чьим суждениям вы доверяете и что является наиболее логичным. То есть, многое зависит от того, насколько вы доверяете первичному исследованию Эйнсворт двадцатипятилетней давности.
Исследование Эйнсворт не было безупречным. Как отметил в критической статье 1984 года ее бывший студент Мишель Ламб (Michael Lamb), ныне директор Отдела социального и эмоционального развития в Национальном институте здоровья ребенка и развития человека, Эйнсворт не могла получить безупречную проверку надежности всех наблюдателей в домашней обстановке (действительно ли они измеряли одни и те же вещи?). Не было никаких видеоматериалов для пересмотра записей. Также, за исключением исследования, проведенного в Германии Клаусом и Карин Гроссман (Klaus and Karin Grossmann), исследование Эйнсворт редко повторяли, что довольно необычно, если подумать о том небоскрёбе исследований и теоретических выводов, который держится на таком скромном фундаменте. В любом исследовании, которое начинается оценкой детей в “Незнакомой ситуации” в возрасте 12 или 18 месяцев и продолжает оценивать этих детей в последующие годы, делаются предположения о стиле воспитания, который получает каждый ребенок, и делаются выводы о влиянии, которое имеет стиль воспитания на все аспекты жизни ребенка. Но само по себе воспитание почти никогда не измеряется. О нем делают выводы, основываясь на классификации “Незнакомой ситуации”. Эти выводы возможны в основном благодаря 23 семьям, которые принимали участие в Балтиморском исследовании Эйнсворт. Если ее исследование имеет недостатки, а корреляции, которые оно показывает, находятся под вопросом, то вся система взглядов привязанности начинает колебаться.
Эйнсворт не остается равнодушной к этому и хотела бы видеть больше повторных экспериментов. Но лонгитюдное исследование такой величины требует времени, денег и громадных усилий. Молодые работники предпочитают открывать новые горизонты, чем возделывать старую почву. Хотя Эйнсворт считает, что многое подтверждается при частичном повторении, вопрос остается открытым.
Привязанность и современная жизнь
Между тем область меняется. Последние двадцать лет матерей и детей исследуют как никогда раньше, причем некоторые исследователи используют видеозаписи и анализируют кадр за кадром. Такая работа, как правило, и поддерживает, и распространяет идеи привязанности, частично потому что она показывает уровень настройки друг на друга и связь между матерью и младенцем, что не осознавалось раньше.
Новаторская работа психоаналитика Маргарет Малер (Margaret Mahler) о процессах сепарации и индивидуации в младенчестве также простимулировала новый взгляд на ранние связи. Так же как Эйнсворт, Малер провела новаторское исследование матерей с детьми, но, видимо, поскольку она была больше мудрым наблюдателем, чем настоящим ученым – не применяла строгую методологию, не генерировала проверяемые гипотезы, – ее влияние является более ограниченным. Очень влиятельные в психоанализе, который всегда полагается на обоснованные допущения, ее идеи мало проникли в психологию развития, которая предпочитает научно доказуемые предположения.
В отличие от этого, “Незнакомая ситуация” оказалась действительно возможной для дальнейших исследований как наиболее широко используемый измерительный инструмент своего вида. На сегодняшний момент исследование привязанности, говоря словами Эйнсворт, “наводит резкость” каждый месяц, приводя новые доказательства важности качества привязанности в нашей жизни. И психологи-исследователи (которые работают в науке), и клиницисты (социальные работники, психологи и психиатры, которые работают с пациентами) вовлекаются в теорию, потому что привязанность делает нечто, что редко встречается в психологии: она сочетает удовлетворение проверяемых гипотез с перспективой изменения мира.
“Я действительно думаю, что эта работа очень актуальна для благополучия и счастья человечества,” – говорит Эйнсворт. – ” Это звучит наивно и я не кричу об этом со всех крыш, но это то, что стоит во главе всего, пока я этим занимаюсь. ”
Есть что-то простое и жизнеутверждающее в идее привязанности, в том, что единственная вещь, которая необходима вашему ребенку, чтобы развиваться эмоционально – это ваша эмоциональная доступность и чувствительность. Вы не должны быть богатым или умным, или одаренным, или веселым; вы просто должны быть здесь, в обоих смыслах этого слова. Для вашего ребенка ничего не имеет значения, кроме того, насколько вы можете отдавать себя. Более того, вы должны быть не идеальной матерью, но просто, как звучит знаменитая фраза Винникота, “достаточно хорошей” матерью.
Тем не менее, людей неустанно пытаются заставить думать иначе, особенно в городской среде, где то, отдали ли вы ребенка в правильный детский сад, может быть более значимым, чем то, как он чувствует вашу любовь. Феномен “супер-ребенка”, поощряющий родителей верить в то, что детям действительно необходимо повышение их IQ с помощью строгой стимулирующей программы, является символикой этого давления.
“Я не думаю, что это разумно,” – говорит Эйнсворт, – “быть с ребенком слишком много, давая ему попробовать это, понюхать то, почувствовать третье, пытаясь обогатить все аспекты его жизни. Это слишком много. Это навязчиво. Нормальное взаимодействие возникает по ходу обычной жизни, когда немного поговорили, и улыбнулись друг другу, и возможно, немножко поиграли, или временами сознательно уделили время игре – я думаю, это то, что ребенку необходимо в плане стимуляции. Это не означает, что интерес ребенка к другим вещам не должен поддерживаться, но у него возникнет этот интерес, только если у него будет возможность исследовать. Стимуляция – это что-то, что ты делаешь с другим. Опыт – это то, что нужно ребенку”.
Там, где идея Эйнсворт была услышана, это помогло сместить фокус дебатов о воспитании детей с аргументов за конкретные методы на более объемное понятие чувствительности. Вопросы типа кормить ли грудью или из бутылки, в каком возрасте вводить прикорм, хоть и остаются важными, но больше не являются настолько животрепещущими. Теория привязанности говорит о том, что младенцы развиваются эмоционально из-за общего качества заботы, которую они получают, а не из-за конкретных методов. Ребенок, которого кормят из бутылочки, но чья мать более чувствительно настроена, будет более благополучным, чем ребенок, вскормленный грудью, но чья мать механична и дистанцированна.
Некоторые феминисты часто обвиняют Эйнсворт в оторванности от того, что они рассматривают как современный стиль жизни, поскольку она скептично настроена относительно жизнеспособности того образа жизни, в котором матери работают. Но она утверждает, что связь утеряна именно с детьми, и возможно, на миллионы лет, поскольку именно тогда формировались наши эволюционные механизмы адаптации, в том числе те приспособления, которые, возможно, сделали близость с основной заботящейся фигурой краеугольным камнем безопасного развития. “Очень тяжело стать чутко реагирующей матерью, если ты находишься вдали от своего ребенка 10 часов в день,” – говорит она”.
Но в отличие от Боулби, который твердо верит в круглосуточную заботу, утверждает, что женщины лучше всего биологически предопределены, чтобы исполнять эту роль, и который хотел бы видеть компанию, подобную крестовому походу Генерального прокурора против курения, чтобы убедить родителей в том, что детские сады – это плохо для их детей, Эйнсворт допускает возможность того, что дополнительная забота может быть организована без ущерба для ребенка. “С точки зрения общего благосостояния ребенка мать должна быть довольно стабильно доступной. Это не означает, что она должна находиться с ним все время, не может никогда никуда выходить и оставлять кого-то другого присматривать за ребенком, или что-либо в этом роде. Но довольно постоянно доступна. Люди, пропагандирующие женскую эмансипацию, находят удобным полагать, что не имеет значения, что ты делаешь, и что женщина должна работать для себя и делать то, что приносит ей удовлетворение. Люди, которые фокусируются прежде всего на благополучии детей, обычно игнорируют то, что касается матерей. Но действительно имеет значение то, как мы регулируем эти две вещи. Если бы у меня были дети, о которых я так мечтала, мне хочется верить, что я смогла бы найти хорошую комбинацию материнства и карьеры, но я не думаю, что существует универсальное, легкое, готовое решение”.
Что касается современных детских садов, их исследование находится еще в зачатке, и Эйнсворт предпочитает его не комментировать. Мы не знаем, как качество детского сада влияет на исход привязанности, как много детей действительно подвергаются риску, насколько этот риск различается в разном возрасте, и является ли (если говорить о крайних случаях) скучающая и сердитая мать, которая сидит дома, лучше, чем мать, которая возвращается домой счастливой и удовлетворенной.
Также важными являются сильные социальные тенденции, лишь часть которых составляют детские сады. Эйнсворт видит давление и тенденции современной жизни, подталкивающие нас к тревожной привязанности с печальными последствиями психологического дистресса, негармоничными отношениями и ослабевающими социальными связями. “У людей раньше было больше досуга, больше времени для удовольствия, для общения. Сейчас все слишком заняты, чтобы общаться. Это печально”.
Экономические и социальные условия во многих западных странах обычно вынуждают обоих родителей работать, ставят в невыгодное положение тех, кто приостановил свою карьеру на несколько лет, и предоставляют мало поддержки родителям, работающим или нет. Традиционные общества, как подчеркивает Боулби, часто пользовались изобилием вторичных фигур привязанности. Семьи никуда не переезжали, были взаимозависимыми, окруженными родственниками, от бабушек до тетушек-подростков, которые энергично включались в заботу о ребенке. Поскольку этот стиль жизни, возможно, безвозвратно утерян, то можно выработать замещение. Мы могли бы помочь матерям и отцам освободить время от работы для заботы о ребенке, обучать учителей конструктивно взаимодействовать с тревожным стилем привязанности, вводить дополнительных взрослых в классы, чтобы предоставить формирование дополнительных связей, которые принесут пользу детям, тревожно привязанным к своим матерям, и обеспечить большую поддержку семьям. Излишне говорить о том, что мы еще очень далеки от того, чтобы принимать подобные обязательства.
Партнерство
“Вы должны мыслить десятилетиями,” – говорит Боулби, который считает, что борьба за более “детоцентрированное” общество требует огромной научной и гражданской агитации, сродни той, которая победила полиомиелит. “Сейчас у нас есть достаточно доказательств, что определенный опыт в детстве является фактором риска. Очевидно, есть все причины устранить эти факторы риска, если мы в силах это сделать”.
Если Боулби и не добился единодушия в этом вопросе, то, по крайней мере, он получил удовлетворение, наблюдая, как многие из его, когда-то еретических, взглядов ныне широко принимаются. Теперь его имя, бесспорно, является главным в этой области, и за последние несколько лет он получил почести и награды, которые присуждаются значимым новаторам. В частных беседах даже некоторые бывшие недоброжелатели меняют свое мнение. “К счастью,” – говорит он сухо, – “я из семьи долгожителей”.
Ему также повезло найти партнера, который смог протестировать некоторые основные положения его теории и впоследствии заставить большую часть психологии развития идти по его стопам. Сейчас он смотрит на четыре десятилетия совместной работы с Эйнсворт с удовольствием, благодарностью и, возможно, каплей вины по поводу ее долгой относительной неизвестности.
Несмотря на признание ее значимости многими, кто едва знаком с работой Боулби, для Эйнсворт он остается старшим партнером. То, что они не расстались из-за ревности и конкуренции, которые разрушили так много других научных союзов, может быть связано с ее поддерживающей женственностью – чертой, благодаря которой мужчины типа Боулби расцветают. “Я думаю, что в целом женщины гораздо больше готовы перенять на себя инициативу от мужчины-наставника, чем наоборот ,” – говорит он.
Для своих учеников Эйнсворт остается важной и доминирующей фигурой, способной к серьезному подходу к работе и отсутствию ложной скромности в своих убеждениях. Но отношения с Боулби наводят на мысль о существовании и сомневающейся в себе части Эйнсворт. “Я была довольно неуверенной в детстве, и, думаю, я так никогда и не избавилась от этого,” – говорит Эйнсворт. “Если бумаги возвращались с сильной критикой или предложение по гранту было отвергнуто как не имеющее большой ценности, я тут же думала: ну, это я просто не достаточно квалифицированна, возможно и нет ничего в том, чему я придаю такое большое значение”. Логично, что Боулби, которому, кажется, было неведомо чувство неуверенности в себе, свел все воедино, в то время как Эйнсворт стала тем человеком, который прояснил происхождение часто встречающегося ощущения небезопасности, которое преследует всех нас.
То, что она выходит на первый план, получая серьезные награды и выступая в качестве приглашенного лектора, одновременно и радует, и смущает ее. В отличие от Боулби, который воспринимает внимание так, будто он рожден для этого, она чувствует себя не в своей тарелке. “Это звучит банально и скромно”, – говорит она с неким нажимом, – “но это идеи, которыми я так увлечена и так стараюсь продвигать вперед, а не я сама. Вы спрашиваете, много ли терпения потребовалось для проведения тех лонгитюдных исследований. Ну, да, это требует терпения; не думаю, что существует какой-либо удобный короткий путь. Но мне никогда так не казалось, потому, что я находила детали, полученные из первых рук чрезвычайно интересными. Сбор данных для тех лонгитюдных исследований было одной из наиболее интересных вещей, которые когда-либо происходили в моей жизни”.
Переведено для сайта alpha-parenting.ru
Переведено с англ.- Екатерина Голятина tibudu
ФОТО Юлии Зальновой