Теория привязанности в России
Анна Александрова, гештальт-терапевт: Уже очень давно я планировала написать эту статью и пишу ее сейчас: с тревогой, болью, но и с надеждой на правильное понимание.
Своих двоих сыновей я воспитываю, конечно, на основе теории привязанности, и большая часть моего окружения поступает так же: кто-то интуитивно, не читая работ Ньюфелда и его последователей, кто-то – тщательно изучая тему, посещая вебинары, семинары по той самой теории, которая, я полагаю, оставила во всех нас глубокий след, ответив на невысказанные вопросы и о нашем собственном детстве, и о детстве наших детей.
Значение теории привязанности для современных родителей, для педагогики и психологии в целом сложно переоценить. Теория Ньюфелда еще не оценена по достоинству, ибо многие психотерапевтические экзерсисы могут быть вписаны в этот же контекст, основываясь на нашей всеобщей тоске по безусловной любви, безусловному принятию, на базовых потребностях в понимании и заботе, которую и осуществляет привязанность к значимому взрослому.
Однако наряду с открывающимися возможностями я замечаю, как складывается судьба теории привязанности в России, и, к сожалению, многое наполняет меня скорее тревогой, нежели радостью. Не в первый раз ко мне приходят клиентки-мамы, обвиняющие себя за то, что они не справляются с ролью «прекрасной последовательницы Ньюфелда», потому что у них не получается всегда принимать, проживать «слезы тщетности», утешать ребенка в момент, когда хочется сорваться и накричать или быть всегда рядом, когда хочется отдыха и времени на себя.
Я сама наивно полагала, что являюсь почти идеальной матерью, ровно до момента, когда на приличном сроке беременности стало пропадать молоко, и старший, почти трехлетка, начал закатывать истерики по ночам. Не потому, что у нас были проблемы с привязанностью, а потому, что ему хотелось молока, уснуть без него он не мог, а молока не было. И в четыре утра почти каждую ночь он орал, я утешала его «по Ньюфелду» («Бедный, маленький, молока нет»), и он не утешался, а потом понимала, что срываюсь, и уходила в соседнюю комнату, оставляя его с мужем. Не потому, что никто не рассказал мне, как вредны тайм-ауты для ребенка, а потому, что я просто не могла ЭТО выносить в таких количествах. Потом через некоторое время я возвращалась, мы с сыном успокаивались и часиков в пять утра шли играть в большую комнату. Через несколько часов усталость брала свое, появлялось немного молока, я скрепя зубы (потому что это было очень больно) давала грудь, и мы проваливались в сон.
Оказалось, что я ужасная мать: в четыре утра думаю о сне, но никак не о теории привязанности! Много позже, уже после многомесячного недосыпа, помноженного на гормоны, на время, проведенное с младшим сыном в больнице, на разбитую в полнейшем неадеквате посуду я прозрела и начала себя прощать за свое ужасное материнство.Сейчас же я считаю, что и прощать-то особенно нечего на самом деле. Суровая правда состоит в том, что никто не способен быть идеальной матерью 24 часа в сутки. Как выяснилось, мне для того, чтобы быть хорошей матерью, нужно хотя бы семь часов сна каждую ночь. Более того – прожив тот тяжелый период, поставивший под угрозу наши отношения, мы оба – и я, и сын – «выросли», отношения стали более зрелыми, и теперь я понимаю его гораздо лучше. И потому: да, если бы я могла, я бы что-то сделала тогда иначе. Но если бы я не поступала тогда так, как поступала, то и понимания этого бы не было.
Невозможно быть любящей по отношению к ребенку, будучи жестокой по отношению к себе. А многие матери, которые ко мне приходят, к себе жестоки. Теория Ньюфелда учит, как воспитывать детей. Но она не учит, как залечить собственные раны и научиться заботиться о себе. И тогда получается, как в этой статье. Заталкиваем собственное желание отвергнуть, унизить, поставить в угол, а вместо этого «улыбаемся и машем», подавляем собственные чувства гнева, вины, стыда и учимся «быть хорошими». Ребенок в результате имеет дело с образом «хорошей мамы», но не с самой мамой какая она есть: то есть разной, когда-то — усталой, раздраженной… В поддержку автора замечу, что и сама так порой поступаю, и полагаю, что лучше так, чем… все знают, как.
Людмила Петрановская в своем вебинаре о перфекционизме говорит, что многие матери, изнуряющие себя идеями об идеальном материнстве, выросли из школьниц-отличниц. Хочется продолжить ее мысль: многие матери-последовательницы теории привязанности, — это женщины, которые привыкли быть социально успешными и получать «хорошие оценки» по жизни, осваивать новые технологии и сферы. И к материнству они относятся как к еще одной вузовской дисциплине, которую нужно освоить, ставя в своей голове отметки за «достижения». Наорала на ребенка – ты плохая мать. И основные чувства, которые преследуют после этого, — вины и стыда за то, что не справилась, а должна была.
Почему так происходит? Потому что трудно проявлять безусловную любовь тому, кто сам ее не получил. И вот тут я подхожу к тому, ради чего всего вышеизложенное. Теория привязанности как инфопродукт всем известных ресурсов (сообщество и сайт) в нашей российской действительности выглядит как экзотическое растение, которое погибает, стоит неверно выставить освещение или ошибиться на полградуса, и все потому, что не учитывается контекст. Мы живем в стране, где многие поколения травмированы насилием и такими нарушениями привязанности, которые, прошу прощения, не снились в Канаде и Америке. Семьдесят лет назад на этой территории был ад тоталитарных репрессий и угроза гитлеровской экспансии. Двадцать пять лет назад страна освободилась от лжи тоталитарного режима, и до сих пор мы живем в коррумпированной стране, чей бюджет строится на экспорте ресурсов. Не надо думать, что это изолировано от теории привязанности, которую мы пытаемся растить в собственных сердцах, как в оранжереях.
На наши собственные травмы привязанности ложится тяжким грузом необходимость всегда понимать, принимать, откликаться, всегда любить, и женщины чувствуют себя при этом несчастными, потому что любовь не книга о вкусной и здоровой пище. Если слепой ведет слепца, то оба упадут в яму.
Как вылечиться от собственных травм привязанности? Привязанность можно лечить только привязанностью, т.е. в контакте с другим человеком. И дальше следовало бы распространенное в сети настояние «идите к терапевту», однако я не так категорична: у каждого свой путь. Слава Богу, доброта и отзывчивость, способность безусловно принимать другого пока еще встречается и не среди специально обученных этому людей). Увы, до тех пор, пока в родителе живет заплаканный, израненный ребенок, ему трудно «стать альфой».
Тут важно еще понимать, что наше тоталитарное наследие делает тоталитарным и наше мышление в том смысле, что то, что в других странах может считаться «еще одной рекомендацией еще одного специалиста» или новой возможностью, в нашем случае превращается в коммунизм, т.е. в догму, которой все должны следовать. И, если ты накричала на ребенка, ты не просто плохая мать, ты еще и еретик, и потому костер – едва ли не единственное, что заслуживаешь. И тогда получается, что теория привязанности не поддерживает мать и ее интересы, а призывается к тому, чтобы ее заклеймить и осудить. Теоретические понятия (которые, как известно, всегда в чем-то субъективны) превращаются в непреложную истину. И вот уже в сообщество сыплются посты «помогите, не могу стать альфой для своего ребенка», «как нам выплакать слезы тщетности». И на самом деле неясно ни что происходит, ни в чем проблема, потому что за понятием не видно человека, потому что человек этот пытается стать не самим собой, ища свой уникальный путь методом пусть проб и ошибок, а неведомой зверюшкой: «альфой», «хорошей мамой»… Не играть с ребенком в свое удовольствие, а «развивать мелкую моторику», не гулять там, где душа пожелает, а ехать «на развивашки».
И это очень характерно для людей, выросших в коммунистической стране, когда нас, неповторимых и уникальных, нет, а понятия и догмы – есть. Вот, например, цитата из замечательной, прекрасной брошюры «Привязанность — жизненно важная связь»: «Решение о посещении ребенком детского сада должно рассматриваться только в самой-самой безвыходной ситуации: если все же ситуация безвыходная, денег на няню нет и надо работать, иначе – голодная смерть. Подчеркиваю, речь идет только о перспективе голодной смерти…» (с. 62). Повторюсь, в самой брошюре много ценных мыслей о важности привязанности ребенка к матери, о том, как ее укреплять, но подобное высказывание как будто не оставляет женщине выбора, навязывает определенный тип поведения, между тем как все дети разные, равно как и их мамы, и детские сады.
Наконец, есть еще одна особенность российской действительности, которую, на мой взгляд, игнорируют последователи теории привязанности, — это чрезвычайно неблагоприятное окружение, нетолерантное к проявлению инакомыслия, которое не дает женщине поддержки, в лучшем случае – равнодушно, в худшем – отвергает стандартными фразами: «Вы его избалуете», «Он из вас веревки вьет», «Мальчики не плачут», «Какой-то он у вас странный» и так далее. И в этом смысле женщина, исповедующая теорию привязанности, особенно где-нибудь в провинции, обречена либо на мученичество, либо на миссионерство; и к тому, и к другому не все готовы.
Противостояние с бабушками-дедушками, соседями, врачами, учителями, воспитателями отнимает у женщины много сил, создает дополнительное напряжение, которое совсем не способствует укреплению привязанности с ребенком. Каждая мать ищет свой выход: кто-то воюет, кто-то приспосабливается, кто-то уезжает за границу, а кто-то окружает себя единомышленниками.
Здесь кроется последняя из причин, по которой теория привязанности часто дает сбой. Все мы, каждая семья – окно в большой социальный мир, в котором, по Ньюфелду, должна быть сформирована безопасная для ребенка среда – деревня привязанностей. И Ольга Писарик, и Людмила Петрановская отмечают, как у нас с этим плохо. Женщина неминуемо вынуждена выбирать: или привязанность с ребенком, или «большой мир», в котором она чувствует свой социальный статус, значимость полноценного члена общества. И с этим все грустно, потому что сидение дома с детьми – это почти всегда социальная изоляция. Это может быть некоторый статус «в узких кругах» таких же матерей с детьми, может быть подработка, хобби, но все же бессрочный декрет (а именно на него сегодня обречена женщина, имеющая нескольких детей и желающая сохранить с ними эмоциональную связь) – для многих (не для всех) очень большая жертва, которая изначально совсем не естественна. Никогда, ни в какие времена родители не жили ради ребенка, и весь семейный мир не строился вокруг детей. Детеныш сопровождает стаю обезьян, но не стая – детеныша. Благо семьи выше блага отдельных ее членов.
Как быть матерям, которые не хотят оставлять работу, чьи профессии не позволяют работать рядом с ребенком, чьи интересы далеки от домашнего хозяйства? Отказавшись от себя, от собственного развития ради «интересов ребенка», женщина рискует потерять себя, а потеряв себя, навредить и семейным отношениям. Потому что выросшему ребенку важно иметь перед глазами пример состоявшейся жизни, состоявшейся самой по себе, а не принесенной в жертву кому-то. И в этом смысле социум западной цивилизации устроен неправильно, поскольку матери с детьми представляют в нем отдельную изолированную категорию, и это не идет на пользу ни домохозяйкам, часто страдающим от скуки и депрессий, ни рынку труда, ни семейному бюджету. Отцы-добытчики также испытывают колоссальное напряжение, неся бремя финансовой ответственности в одиночку. Когда я думаю об этом, в голове крутится фантазия о повсеместно распространенных огромных социальных центрах-коворкингах, где будут играть дети, в то время как матери смогут работать: женщины-врачи – вести прием, учителя – уроки, там же бухгалтеры, юристы, менеджеры…
Привязанность
Привязанность ребенка к родителям, взращенная на заре цивилизации, существовала в определенном контексте, который невозможно воспроизвести. Племенной образ жизни обеспечивал детенышей товарищами по играм, а родителей – постоянной деятельностью, требующейся для выживания, в него же были вписаны отсутствующие сейчас обряды инициации, также естественным было и обучение: дети просто подражали взрослым в их деятельности. Весь жизненный уклад способствовал одновременно и укреплению социальных связей между людьми, и плодотворному труду, и развитию всего племени. Ныне привязанность между родителем и ребенком существует скорее вопреки, чем благодаря. Не потому, что женщины вдруг стали плохими матерями, а потому, что любой элемент системы, будучи изолирован от нее, практически обречен. Это я так часто спорю с тем, кто утверждает естественность высаживания младенца. Да, оно естественно на улицах индийских городов и в тропических лесах. Но насколько высаживание уместно в торговом центре, в метро, в гостях у малознакомых людей, у которых бежевые диваны и белые ковры? (речь, разумеется, не о том, что ребенка нужно до детсада облечь в подгузник: речь о том, что современная индустриальная культура поддерживает скорее подгузник, чем высаживание).
К чему это я? Сейчас очень модно писать о локусах контроля: внутреннем и внешнем. Внешний локус – это обстоятельства, которые могут быть благоприятными или неблагоприятными, внутренний – это наше личное отношение к тому или иному событию, которое во многом и формирует саму реальность. Часто позиционируется, что внутренний локус контроля – это хорошо, а внешний – плохо. Между тем мы живем не изолированно друг от друга, и среда вокруг нас – как чашка Петри для бактерий, вне ее мы не можем существовать, и она так или иначе влияет на наше эмоциональное состояние, в том числе и на семейные отношения. Рассматривая теория привязанности как некий абстрактный идеальный конструкт, к которому нужно стремиться всеми правдами и неправдами, вне связи с конкретной женщиной и конкретной средой, мы подпитываем родительский невроз, а следовательно, тревогу, вину и стыд: «Я плохая мать», «У меня не получается быть альфой», «Я хочу выйти на работу и бросить ребенка».
И все эти иллюстрации были бы блеклыми без самой главной картинки – про сферического коня в вакууме под названием Другая мама. Или даже – Другие Мамы. Другие мамы сидят в декрете и получают удовольствие, а у меня почему-то депрессия. Другие мамы не орут. Другие мамы лепят, готовят обед из трех блюд, вылизывают квартиру до блеска, спят по шесть часов и прекрасно себя чувствуют. Другие мамы прекрасно выглядят (а я не помню, когда последний раз видела косметику). Другие мамы читают детям книжки, рассматривают энциклопедии, в общем – развивают. (а я зеваю уже через десять минут) Другие мамы постят потрясающие картинки в соцсетях! (тут впору вспомнить анекдот про «И ты рассказывай!») Как будто не очевидно, что дар воспитателя и педагога – особый дар, данный вообще-то не всем, как не дается всем от природы абсолютный слух или математические способности.
На мой взгляд, гораздо полезнее для матери было бы не загружать ее картинками про идеальное материнство (либо, наоборот, ужастиками про наносимые родителями психологические травмы), а признать ее право быть самой собой, выбирать собственные стратегии поведения с ребенком. И это, на самом деле, тоже не всегда простая задача.
Смотрите также веб-марафон для молодых мам «Введение в материнство» (7 вебинаров)
