Точка невозвращения. Почему я выбрала домашние роды?
Точка невозвращения
Мой ребенок родился дома. На последних потугах меня погрузили в джакузи, и младенец выплыл в воду. Как раз накануне прорвало трубу, и горячую воду грели в кастрюлях. Но это мне рассказали уже после.
При родах присутствовали акушерка, мой муж и три наших друга — один, чтобы помогать по хозяйству и следить за домашними животными, другой, чтобы поддерживать мужа морально, а третий просто очень переживал и хотел быть рядом.
Домашними роды были совершенно сознательно: во-первых, я в принципе боюсь больниц, во-вторых, я была убеждена, что все должно происходить естественным образом — без операционных, без стимуляторов, обезболивающих и с полным осознанием процесса. В-третьих, даже для современного мира домашние роды не такая уж экзотика.
К родам я готовилась очень тщательно, потому что прекрасно отдавала себе отчет в том, что, отказываясь перекладывать ответственность как минимум за две жизни на врачей, я беру ее на себя и даже при наличии опытной акушерки полагаться мне придется в первую очередь тоже на себя.
Все происходило долго и трудно. Очень эмоционально. Но все, что касается событийной канвы, я восстановила позже при помощи одного из друзей — свидетеля процесса. Дело в том, что как раз за пару дней до начала муж моей акушерки Юли, артист ансамбля Покровского Дима Фокин, научил меня народному пению «из живота». Он утверждал, что это способствует расслаблению тканей мышц и «раскрывает проход». Так что все самые жуткие восемь часов я пропела (такой утробный звук «а»). Мне было очень больно, но страшно не было совсем. Да, и еще. Оказавшись перед лицом нечеловеческой боли, без единой маски, я себе понравилась. Я оказалась хорошей.
КСЕНИЯ МАХНЕНКО
Страданье есть
способность тел,
и человек есть
испытатель боли,
но то ли свой ему неведом,
то ли ее предел.
Двадцать восемь лет я готовился к этой работе. Очень долго. Так долго никто не пишет журнальных заметок. Двадцать восемь лет я собирал фактуру, прикидывал план, выверял мысли, выслушивал мнения — и все без толку. Что же со мной случилось двадцать восемь лет назад? Зачем, почему, как? Нет ответа. Я чувствую, что там, в прошлом, быть может, еще до официальной даты моего рождения случилось что-то непоправимое. Я прошел магическую точку невозвращения и не помню даже, куда я хотел бы вернуться и что я там забыл.
Я не помню своего рождения и, сколько бы ни рассказывали мне, не вспомню уже никогда. Я, говорят, лез теменем вперед, и куски моего черепа, складываясь, налезали один на другой. Я, как водолаз к помпе, был пристегнут пуповиной к маминой плаценте. Помогал ли я себе коленями и локтями? Нет, вряд ли. Вокруг меня происходило последовательное сокращение и расслабление мускулов. Это были мои ночи и дни. Был ли я тогда уже жив? Или еще (еще!) мертв? Нет ответа. Во всяком случае, девять месяцев в утробе и еще восемь часов в родовом канале ЗАГС не засчитал временем моей жизни, признавая меня человеком только с того момента, как я наконец вылез наружу и закричал.
День ярости
О, как я кричал! Доктора утверждают, что от страха и беспомощности, но я все-таки думаю, что в крике моем преобладала отрешенная ярость впервые проявившейся мужественности и восторг первой (и, может быть, единственной) моей победы над смертью.
Рядом суетились люди в белых халатах. Горел яркий свет. На соседних столах кричали благим матом совершенно незнакомые мне женщины. Акушерки наваливались им локтями на живот, и они кричали. В дальнем углу решительный доктор схватил здоровенный ватный тампон, вылил на него полсклянки эфира, запихал руку по локоть в перепуганную девчонку и начал производить энергичные фрикции.
— Доктор, что это?
— Массаж!
— Почему так жжет?
— Правильно жжет!
К соседнему столу, на котором покрытая испариной бледная женщина тужилась, сжимая до синевы в пальцах железные поручни, подошла сестра со шприцем и доктор. Они были бы похожи на людоедов, если бы не решительная доброта, светившаяся в их глазах.
— Мамочка, почему же так больно! — стонала роженица.
— Тужься, не разговаривай! — отвечал доктор. — Тужься!
В этот момент картинка перед моими глазами перевернулась. Доктора стали с ног на голову, операционные лампы оказались на полу, а столы с роженицами, наоборот, взлетели к потолку. Акушерка держала меня за ногу. Я висел вниз головой и кричал.
— Мальчик… — нежно констатировала моя мама. — Рыжий… Как на папу похож…
Я думал, меня дадут сейчас ей, я обниму ее, прижмусь, сильно напрягшись, отыщу грудь и поем наконец как человек. Но нет. Доктор передавил двумя пальцами пуповину, соединявшую меня с плацентой, отжал из меня в плаценту кровь…
— Эй, что ты делаешь?! — хотел было крикнуть я, но обнаружил, что не умею не только говорить, но даже и формулировать мысли. — Эту трубочку пережимать нельзя. Я подсоединяюсь ею к батарейке. У меня же не будет такого счастья больше никогда в жизни. Разве что гемодиализ в старости… Эй!
Но доктор решительно хватанул по моей пуповине ножницами. Чик! И все. С тех пор я один в мире.
Мама у меня тем временем побледнела. Она улыбалась мне издали и истекала кровью.
— Капельница! Кровь! — кричали врачи, и никто не объяснял мне, что вот еще немного, и я останусь сиротой.
Не то чтобы у мамы порвалась какая-то важная внутренность, но просто матка, которая должна была сократиться, пережав мелкие сосуды и остановив кровотечение, не сократилась. За несколько минут, пока врачи метались вокруг, бегали за кровью и налаживали капельницу, мама потеряла больше двух литров. Сосуды спались, и кровь из капельницы не шла. Несколько минут мама еще любила меня и хотела меня обнять, а потом ей стало все равно. Мир показался ей черно-белым и звенящим. Это было приятное ощущение. Мама умирала.
А меня тем временем унесли, положили на белые холодные весы, записали в карточку мой рост и вес.
— Подождите! — хотел бы сказать я, если бы умел говорить. — Там, в родильном зале умирает моя мать. Пустите меня с ней проститься. Она уже не помнит меня, но я-то ее помню. У меня с нею одна кровь. У меня в крови ее веселящие гормоны, мне нужен сейчас ее вкус и ее запах, иначе я никогда не смогу плакать о ней.
Мне прицепили на руку рыжую клеенчатую бирку с порядковым номером. Меня стали пеленать так туго, как до сих пор меня пеленает жизнь. Я попытался просто посмотреть пеленавшему меня человеку в глаза, но не умел сфокусировать взгляда.
— Эй! — хотел бы сказать я. — Эй вы, непонятное расплывчатое пятно надо мной! Не надо мне порядковый номер. Моя мама наверняка уже придумала мне имя. Если вы сейчас же не отнесете меня к ней, кто назовет меня моим именем? Или я всю жизнь буду носить чужое?
Меня не слушали. Меня не слушали, пользуясь тем, что я не умел говорить. Меня положили на каталку с десятком таких же бессловесных балбесов, как я, и увезли куда-то. Еще четверо суток потом я не знал, жива моя мать или нет.
Она была жива. Какой-то приехавший из сельской местности и потому привычный к нестандартным решениям доктор догадался оторвать от аппарата для измерения давления резиновую грушу и просто накачать в мою маму крови побольше.
И все было бы хорошо, если бы перелитая маме кровь впоследствии не оказалась желтушной, а я не хватанул бы в стерильной обстановке роддома изрядную дозу стафилококка, навсегда испортившего мои отношения с собственным желчным пузырем.
Наверное, никогда больше я не проявлял такой настойчивости, как в тот памятный день. Никогда не был так целеустремлен и бескомпромиссен. Жаль, что я не помню этого дня. Мне бы очень пригодился приобретенный тогда опыт.
Слуга народа
Я знаю, что сейчас в Москве есть пятнадцать центров, занимающихся альтернативным родовспоможением. Более тысячи женщин каждый месяц рожают детей дома. В ванне или просто в постели. Опытные духовные акушерки, как они себя называют, готовят этих женщин к родам, а потом, рискуя получить уголовную статью, помогают им. За каждые три месяца подготовительных занятий духовные акушерки берут двести долларов. За роды, по принципиальным соображениям, не берут ничего. Официальная медицина, признавая чрезвычайную полезность подготовительных занятий и не будучи в силах такие занятия организовать, не выносит, тем не менее, духовных акушерок на дух. Духовные акушерки тоже официальную медицину не жалуют. И тем, и другим известно, что уже много лет во Франции существует клиника доктора Мишеля Одена, где духовное акушерство и достижения современной медицины прекрасно сосуществуют, дополняя друг друга.
Почему же не могут в России врачи договориться с духовными акушерками? Вопрос, на мой взгляд, идеологический.
Что такое роды? Частное дело? Интимный процесс? Акт любви? Битва со смертью? Свершение судьбы?
Официальная медицина исходит из того, что роды — это принятие в общество нового гражданина. Своего рода выход в свет. Такая точка зрения, без сомнения, имеет право на существование.
Если роды — это выход в свет, то надо соблюдать приличия.
словности. Может быть, глупые и несовременные, но позволяющие обществу сохранять себя.
Это как первый бал. И у бала есть распорядитель, который указывает, где встать, как себя вести, что можно, что нельзя. Распорядитель называется «врачом». Правила приличия — «инструкциями Минздрава». Человек, рождающийся таким образом, в первую очередь станет слугой народа и только потом уже личностью.
— Скажите, доктор, — я усаживаюсь на скамеечку в садике одного из московских роддомов рядом с молодым, симпатичным и умным доктором. — Неужели вы не видите, что многие ваши правила абсурдны?
— Вижу! — доктор улыбается и закуривает. — И абсурднее всего само устройство роддома. Все наши роддома строились не ради женщин и не ради младенцев, а ради борьбы со стафилококком. Он, стафилококк, долгие годы был главной проблемой родовспоможения. Отсюда изоляция детей, невозможность присутствия мужей на родах… Теперь стафилококка в Москве практически нет…
— И что? Пускаете мужей?
— Пускаем. И ребенка сразу даем к груди. И плаценту не отрезаем, пока не прекращается пульсация.
(Здесь доктор умалчивает о том, что в советских роддомах был план по сдаче плацентарной крови и дети начинали служить народу донорами едва родившись. Ну да ладно. Кто старое помянет…)
— Вы, доктор, считаете деятельность духовных акушерок полезной?
— Да. Когда женщины, прошедшие с ними подготовку, приходят рожать к нам в стационар, работать с ними одно удовольствие. Они не боятся, они соображают, что делают.
— А когда они рожают дома?
— Ужас. Мне однажды довелось присутствовать на домашних родах.
Слава богу, все кончилось хорошо. Но могло же быть и… страшно подумать. Осложнений никто не отменял. Любые, даже самые благополучные роды могут привести к обвитию пуповины, преждевременному отслоению плаценты, кровотечению. Какие-то пять минут могут перечеркнуть все девять месяцев беременности.
— А нельзя, доктор, устроить так, чтобы у двери дома роженицы стоял реанимобиль, и, случись что…
— Можно. Только не в России. Куда вы ее повезете? Все эти паспорта, прописки, страховые полисы… И потом. Вот я врач. Я проводил криминальные роды на дому. Довел до осложнений. А теперь везу женщину в стационар, где кто-то должен расхлебывать заваренную мной кашу. Представляете, каково мне будет смотреть в глаза коллегам? Кроме того, очень сложно уговорить роженицу и акушерку ехать в стационар. Они не замечают опасности. Они при деле. Рожают! Находятся внутри процесса и поэтому не могут видеть его со стороны.
— Доктор, а может, они лучше знают? (Доктор усмехается.) Может, имеет смысл вам не вмешиваться, пока не просят?
— Понимаете, профессия врача заключается ведь не в том, чтобы резать скальпелем. Врач — это человек, принимающий ответственные решения. Поэтому пусть готовятся к родам, пусть проводят какое-то время после начала схваток дома, пусть спокойно едут потом в стационар, с мужем, с бабушкой, с кем угодно. Если хочется провести схватки стоя, ради бога. Но потом — решения будет принимать врач.
День смерти
Женщина кричит. Верещит как недорезанный поросенок. Как курица, которая учится летать у реактивного самолета. Распахнутые детские глаза, круглый рот, бессмысленное абсолютно лицо: «Мама! Как же больно-то! Что же делать! Как же больно!»
Мужчина, обнимающий эту женщину, растерян, как если бы случилось ему на официальном приеме в Кремле нечаянно написать в штаны. Он пытается сохранить достоинство, но от этого выглядит еще смешнее и еще несуразнее. Он говорит какие-то глупости, сам понимает, что сказал глупость, но тут же говорит глупость еще раз. Женщина его не слушает. Ей важно, что есть к кому прижаться. Самый близкий человек, провожающий тебя на войну. Легче, конечно, уходить одной, не оглядываясь, но все оглядываются. Все.
В такие минуты мужчина теряет приобретенные за жизнь маски и возвращается к двум своим наиболее архаическим ролям — защитника рода и младшего сына.
Вокруг море, солнце, скалы, влажная галька. Все это живет в своем ритме на девять тактов накатывающих волн и не обращает на мужчину и женщину никакого внимания.
Женщина рожает ребенка. Мужчина — отец и муж. Вся сцена разворачивается на телеэкране в маленькой квартире духовной акушерки Юли Постновой, которая сидит рядом со мной на ковре и комментирует:
— Слова не имеют никакого значения.
Юля похожа на повзрослевшую белобрысую крестьянскую девочку из старых фильмов, хотя мне рассказывали, что она заканчивала философский факультет. Да я и сам вижу, что Юля, на экране принимающая роды, совсем не похожа на Юлю, левой рукой перематывающую видеопленку, а правой подносящую к груди трехмесячного младенца Федора.
— Слова не имеют значения, — говорит Юля. — Есть язык жестов, похлопываний, поглаживаний… Есть язык интонаций: когда кричишь роженице «давай-давай», а что давать, непонятно.
Женщина на экране закрывает глаза и кладет голову мужу на грудь. Потуга кончилась. Боль не то чтобы совсем, но все же немного отступила. Теперь женщина похожа на Всех скорбящих Радость. Тот же наклон головы. Та же просветленная усталость. Осознанная, пережитая и принятая боль.
Юля утверждает, что рожают люди как живут. То есть чем больше грехов, тем больше боли. Каждая женщина в родах проходит классический путь святого — от ветра в голове до нимба над. Вот начинается боль. Сначала просто слегка дает о себе знать. Схватки. Пока что надо всего лишь отказаться от мелких планов на вечер. Сидеть и слушать, что скажет боль. Женщина слушает, а боль постепенно усиливается. Боль снимает с женщины маски. «Вот, — говорит боль, — ты уже и не бизнесвумен. А вот ты уже и не красавица. А вот ты не человек. А вот ты не тело. А вот ты чистая боль. Голая душа без покровов. А вот ты прошла ад, и ад кончился, радуйся!»
Юля говорит, что, в конце концов, роды — это сложный, но неизбежный путь духовного прозрения, очищения и спасения. Поэтому нельзя во время родов затемнять сознание обезболивающими средствами и нельзя перекладывать ответственность с себя на врачей. Надо принять боль, пройти до конца крестный путь по бескрайним полям Господа, встретиться со смертью, миновать ее и начать новую жизнь — для себя и своего ребенка.
Я вспоминаю много раз слышанные от православных священников слова о том, что душа человека по природе своей христианка, и снова смотрю в телевизор.
Там море начинает слегка штормить. С первой, младшей из девяти, волной у женщины начинается потуга. Женщина поет. Без слов. Без мелодии. Без нот, без гармоний. «Растворите мне темную темницу». Какое-то африканское завывание, славянские заплачки. С каждой новой атакой теплого моря боль усиливается, и женщина поет громче.
Мужчина, еще совсем недавно бывший новым русским в шестисотом «мерседесе», превращается в придурковатого мальчика и становится симпатичным. Вряд ли жена видела его раньше таким, даже в минуты близости, но теперь я понимаю, за что его можно любить. Он выглядит так, будто пять минут назад запускал с высокой прибрежной скалы самодельный планер, а теперь спустился и принимает посильное участие в продолжении жизни на земле, не врубаясь, хоть убей, как же это продолжение, черт побери, происходит.
Накатывают волны. Шестая уже или седьмая — я сбился со счету. Боль усиливается. Женщина поет. Особенному какому-то, фольклорному горловому пению учит беременных на подготовительных курсах Юлин муж. Если человеческая душа по природе своей христианка, то уж тело человеческое точно по природе своей язычник. Я же вижу. Я же вижу, как поет эта женщина. В такт волнам, в тон ветру.
Рассказывая мне про путь духовной акушерки, про роды и подготовку к ним, Юля забыла, наверное, что православие — это не одна религия, а две. Две в одной. Язычество для тела и христианство для души. Надо только решить, кто же все-таки рожает ребенка — душа или тело. Или оба вместе.
Человеческое тело устроено так, что чувствует себя как будто бы бессмертным. Вернее, никогда не задумывается о смертности. И вот приходит боль. Приходит и говорит: «Ты не бизнесвумен. Ты не красавица. Ты не женщина. Ты не тело. Ты не боль. Ты даже не земля, не вода, не огонь и не воздух. Ты бесконечное, бессмысленное вращение частиц в бездонном космосе. Так-то».
Женщина кричит. Боль затопляет ее с головой. Девятая волна накрывает ее. Солнце ее меркнет. Скалы ее рушатся. Руки мужчины, обнимающие ее, становятся призрачными. Боль разметает ее в пыль. И тогда она кричит последний раз в этой жизни.
Дальше начинается смерть. Врачи, у которых путаница в голове, эту конкретную смерть зовут почему-то «родовой доминантой».
— Что такое смерть? — спрашиваю я Юлю.
— Это такое состояние, когда перестаешь быть собой. Когда вообще перестаешь быть чем-то, что как-то называется. Не называешься никак.
В белых барашках откатывающейся волны между ног женщины показывается особенно иссиня-белая на фоне всеобщего загара голова ребенка. Волна отступает, и ребенок как бы идет за ней. Выбирается в воду и плывет не дыша — маленький, нежный, но невероятно стойкий белесый комочек жизни. Плывет себе, ни о чем не заботясь. Вот уж истинно водолаз, пристегнутый пуповиной к матери.
Малыша извлекают из воды. Мать целует его в рот и в нос, чтобы высосать оттуда слизь. И тогда ребенок кричит — тихо, спокойно и отрешенно. Просто кричит. Он не умеет еще ни улыбаться, ни плакать. Он умеет пока только жить. Ему не хочется пока побеждать смерть, потому что он не знает, так ли уж сильно отличается она от жизни.
У женщины начинается эйфория. Она смеется. Она рожает послед, который согласно православно-языческой традиции не отрезают сразу, а заворачивают пока в отцовскую рубаху. Женщина смеется, как и подобает всякому выходящему из царства мертвых язычнику. Она смеется, и разрушенный было мир собирается для нее снова.
«Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою…» — бормочет в телевизоре строгая Юля в надежде, что во главе нового, собирающегося сейчас для роженицы мира встанет Бог.
Меня, правда, в данном случае больше всего интересует ребенок. Он-то что себе думает? Ничего? Ничего-ничего-ничего? Просто лежит на мамкиной титьке и просто живет? И нет для него ни смерти, ни Бога, ни страха, ни надежд, ни гордости, а есть только жизнь? Невероятно! Жаль, что я не помню дня своего рождения.
Баловень судьбы
Юля не поступала в медицинское училище и акушеркой становиться не собиралась. Просто она родила первого своего ребенка в роддоме. Роды прошли тяжело, и ребенок стал болеть. Юля таскала его по разным врачам, пытаясь исправить последствия родовой травмы и заражения стафилококком. Постепенно нашлись какие-то гомеопаты, сторонники народных методов медицины, которые помогли Юле поставить ребенка на ноги и объяснили, что можно было рожать его дома и тогда проблем бы не было.
Второго ребенка, девочку, Юля рожала уже дома. С первых месяцев беременности будущая мама не сдалась врачам, не позволила назвать свою беременность «диагнозом», обливалась водой, делала гимнастику, здоровела день ото дня. Роды прошли легко. Без осложнений.
К этому времени Юля вошла уже в компанию людей, практикующих естественные, сознательные роды, и однажды на море опытная акушерка попросила Юлю помочь ей в родах. Так впервые Юля и стала повитухой.
Потом были еще роды, еще. На сегодняшний день Юля приняла их уже четыреста. Многому научилась, многое поняла.
Родился третий ребенок, и, хотя любит всех своих детей Юля одинаково, нельзя не видеть, насколько же они разные. Старший сын боится оставаться один, а средняя дочка — нет. Для старшего мир сложен и полон несправедливости. Для средней — уютен и прост.
Как-то раз Юля собирала старших детей на прогулку. Сын стал ныть, что, мол, шапка колючая, и нельзя гулять в такой шапке, и вообще жизнь чудовищна и непоправима. Юля не знала, как уговорить мальчика, как объяснить ему, что другой шапки нет, какие найти слова. В это время дочка просто сняла с себя шапку, надела на брата, сама оделась в его колючую и невозможную. Все! Проблема решена! Идем гулять!
Можно рассматривать роды еще и как свершение судьбы. Для всех. Для матери, для отца, для ребенка. Когда Юле звонят беременные на девятом месяце и просят принять у них роды, Юля отказывает: поезжайте в роддом.
Родами, по мнению Юли, кончается для женщины старая жизнь и начинается новая. Поэтому Юлины беременные ведут дневник, проговаривая свои страхи, избавляясь от условностей, выясняя, кто же они такие на самом деле.
Потом приходит боль и сметает остатки представлений человека о себе. Это огромная ломка, и, чтобы пройти ее, нужно быть готовой.
То же самое происходит и с ребенком. Во время родов закладываются матрицы сознания. Рождаясь, будущий человек как бы репетирует жизнь. Вот пробуждается сознание, и начинаются роды. Это изгнание Адама из рая, четыре знамения Будды — что угодно, любая религия описывает это событие как миф.
Ребенок вступает в борьбу, которая невероятно трудна, но небезнадежна. Никто не может избавить его от этой битвы, но в конце, когда он победит, в награду и в утешение мать прижмет его к груди.
Урок, получаемый ребенком в родах, звучит примерно так: «Да, мой милый, жизнь трудна, тело твое создано для страданий, но ты можешь победить смерть, хоть это и трудно. Не бойся, я с тобой».
Теперь давайте представим себе урок, который получает ребенок во время кесарева сечения. «Жизнь, — говорит ребенку холодный скальпель, — не имеет смысла. Тебя просто забирают из одного мира в другой. Без спросу и без борьбы. От тебя ничего не зависит. Все решаю я, нож».
День гнева, он же — радости
Несчастные мамаши с колясками в Юлином дворе говорят: «Ну что ты… куда мне еще рожать на море или дома в ванну. Меня и так врачи еле спасли». А Юля уверена, что если бы роды происходили в спокойной, домашней естественной обстановке, то и спасать не понадобилось бы. Ведь беременность не болезнь, и роды не операция. Правда, к сознательным родам надо готовиться, а это уже трудно. А трудиться мы не любим.
Вот женщина забеременела. Есть два пути. Можно пойти в женскую консультацию, получить диагноз «беременность», встать на учет, начать есть острое и соленое исподтишка, отрастить в три обхвата брюхо, полностью снять с себя всякую ответственность и отдаться в руки доктора Айболита.
Прошу прощения за воинствующий маскулизм, но именно это обычно и делают женщины. Причем задолго до наступления беременности. Идет, например, девушка на дискотеку… «Просто потанцевать», — говорит она. Знакомится с юношей — «просто поговорить». Едет к нему домой — «просто попить чаю». Ложится с ним в постель — «просто заняться сексом». Живет с ним несколько месяцев — «просто так». Потом вдруг «совершенно неожиданно залетает» и ужасно удивляется этому обстоятельству. «Как же это?! Как же такое могло со мной случиться?!» Многие девушки в подобных случаях приходят к вашему покорному слуге советоваться — видимо, потому, что у меня доброе, располагающее к интимному общению лицо и пониженный уровень сексуальности.
— Елкин пень! — советуюсь я. — Ты что же, не знала, что дети бывают именно от этого?! Где, едреный колотыжник, твое чувство ответственности?!
Девушки обычно начинают шмыгать носом:
— Ну вот и ты про ответственность. Как мама, папа или, того хуже, отчим.
Тут я начинаю объяснять девушкам, что ответственность — это обратная сторона свободы, но девушки даже про свободу ни хрена не хотят слышать. Черт с ними. Пусть идут в женскую консультацию, и пусть доктор тянет из них железными щипцами безответственно зачатых, безответственно выношенных и безответственно в конце концов рожденных безответственных детей.
Есть другой путь. Юля рассказывает мне про женщину, которая пятнадцать лет ждала ребенка и забеременеть смогла только в сорок три года. К этому времени был уже тяжело болен ее муж, да и сама женщина могла похвастаться отменным букетом болезней, включая отслоение сетчатки и гипертонию.
Доктор в женской консультации посоветовал делать аборт.
— Но как же! Я ведь столько лет ждала ребенка…
— Тогда все девять месяцев на сохранении, а потом кесарево.
Женщина не послушалась. Она стала заниматься своим здоровьем так, как не занималась всю предыдущую жизнь, и к концу беременности многие из хронических ее болезней исчезли бесследно. Родила она дома. Здорового ребенка. Слава Богу.
Солдатики жизни
Роды — это еще и битва. «С кем?» — спросит любознательный читатель. И я отвечу: со смертью. Роды — это битва со смертью, а мы все, рождающиеся, рождающие и родовспомогающие, мы все — войско. Мы — армия жизни, ведущая войну со страшным, непобедимым врагом. Битва продолжается вот уже несколько миллионов лет. Мы, конечно, не победили, но зато и не сдались.
Армии бывают двух видов. Профессиональная, как, например, в Америке, и непрофессиональная, как, например, в России.
рофессиональные воины отдают себе отчет в том, что их могут убить, и поэтому сознательно и тщательно готовятся к битве. У них серьезные строгие лица, и поэтому со стороны они все кажутся смертниками, хотя на самом деле гибнут они значительно меньше, чем непрофессионалы. Они отвечают за свою жизнь и смерть.
Непрофессиональные солдаты, как правило, даже и не задумываются о том, что с ними может произойти. Они во всем доверяются командованию, несмотря на то что командование не знает их в лицо и считает в процентах. Их грузят в какие-то вагоны, везут на какую-то войну, убивают там или, наоборот, оставляют в живых. Так или иначе, от них ничего не зависит. Они стадо.
Скажите теперь сами, какая армия лучше? Кто сильнее: Юлины сознательные солдатики жизни или рекрутированные государственной системой родовспоможения женщины с диагнозом «беременность»? Скажите еще, не напоминает ли вам российская система родовспоможения российских же методов ведения войны?
День битвы
Мы сидим с Юлей на кухне. Пьем чай. Юля рассказывает.
рехмесячный Федор лежит у матери на руках и подвякивает что-то, без сомнения, дельное. Федор опытный акушер. Он уже несколько раз принимал вместе с мамой домашние водяные роды.
— Дело не в воде, — говорит Юля. — Дело в сознательности. Тех людей, что приходят ко мне в группу, я просто готовлю к родам. Где угодно: дома, в клинике… Другое дело, что девяносто процентов «моих» беременных решают рожать дома и зовут на роды меня.
— Юля, — спрашиваю я, — только зачем же отказываться от врачебной помощи? Мало ли, понадобится переливание крови, реанимация для женщины или для ребенка… Ну ведь бывает же такое?
— Бывает… — соглашается Юля. — Я, конечно, хотела бы, чтобы у подъезда всегда стояла «скорая помощь» на всякий случай. Некоторым своим беременным я советую рожать в стационаре. Но ведь это не больше пяти процентов. И вреда от «официальной» системы родовспоможения больше, чем гипотетической пользы. Невозможно заставить доктора не вмешиваться до тех пор, пока его не просят. Невозможно объяснить ему, что главный на родах не он, доктор, а женщина, роженица.
— Хорошо, — говорю я, — Юля, но не кажется ли вам, что отказ от достижений современной медицины — это дикость, азиатчина, просачивающаяся сквозь ваш здравый смысл, так же как язычество просачивается сквозь ваше православие? Не кажется ли вам, что вы подсознательно оставляете лазейку для смерти, вместо того чтобы сражаться с ней до конца?
Юля задумывается, склоняет голову, смотрит на беззубо улыбающегося Федора и после паузы уверенно говорит:
— Нет.
Дитя любви
Когда у роженицы начинаются сильные схватки, в организме ее начинает выделяться гормон окситоцин. Он-то и заставляет матку сокращаться, и он же — гормон любви. Благодаря тому что у матери и ребенка общее кровообращение, гормон этот попадает ребенку в кровь, и между матерью и младенцем возникает эротическая связь. Таким образом они учатся любить друг друга. Если не вмешивается доктор со своими уколами.
Муж, присутствующий на родах, тоже чувствует исходящие от женщины флюиды (запах, звук, цвет?) любви. Это какая-то, по словам Юли, высшая форма секса. Проблема только в том, что в роддоме этой высшей формой секса с женщиной занимается врач, а муж в лучшем случае держит свечку.
Женщина лежит распластанная на спине в неудобной для нее и младенца, но зато удобной для врача позе. С точки зрения сексологии, она жертва, а врач — насильник.
Во время потуг организм женщины начинает выделять эндорфин, по сути дела являющийся наркотиком, умеряющим боль. Тот же наркотик получает и ребенок. Как только заканчиваются роды, женщина и ребенок начинают испытывать эндорфиновую эйфорию. Отнимать ребенка от матери нельзя, потому что эту эйфорию мать и ребенок должны испытать вместе. Тогда они будут как наркоманы, любящие друг друга еще и потому, что у них есть совместный психоделический опыт — только их, интимная и уникальная связь.
Точка возврата
— Что же, — спрашиваю я после разговора с Юлей товарища своего Игоря Свинаренко, — позволил бы ты своей жене рожать дома с Юлей?
— Не знаю… — честно сознается товарищ. — Во всяком случае, идти к Юле учиться надо точно. А там видно будет.
Я спрашиваю:
— Когда?
Пока в России нет таких, как во Франции у Мишеля Одена, клиник, рано или поздно придется сделать выбор. Врачи с духовными акушерками могут договориться о методах подготовки к родам, о том, стоя ли проводить схватки или лежа, сразу ли подносить ребенка к груди или немного погодя. Но не скоро они еще договорятся о том, кто же на родах главный — роженица или врач. Юля Постнова будет утверждать, что в роды вмешиваться нельзя, а надо подчиняться инстинкту женщины. Доктор мой во дворике роддома будет настаивать, что суть его профессии — в принятии решений. И оба будут правы. И решать все равно придется нам — солдатикам жизни, баловням судьбы, детям любви. Или нет? Или все эти слова к нам не относятся?
Беременность и роды — это путь, на котором рано или поздно мы достигаем точки невозвращения, точки, где надо принять решение, которое нельзя уже будет отменить, точки, в которую в начале заметки я хотел вернуться.
Этой точки боится доктор, поэтому, когда осложнения только еще могут возникнуть, он уже колет родостимуляторы, и, когда плод еще только рискует неверно войти в родовой канал, доктор уже начинает кесарево. Потому что потом будет поздно. Точка невозвращения.
Беда в том, что среднестатистическая беременная женщина, как правило, проходит точку невозвращения еще на первом месяце. Она идет в консультацию, отдается врачам, никак не готовится к родам, и выбора у нее уже нет. Даже если она потом и захочет сознательно рожать дома, Юля не возьмет ее. Женщина попадает на накатанные рельсы государственного здравоохранения, и здравоохранение везет ее в роддом, колет и кесарит.
— Это ужасно, — говорит доктор, — когда мне привозят женщин без артериального давления…
— Да, доктор, но разве в стационаре не случается женщинам терять кровь?
— Это ужасно, — говорит Юля, — когда колют и кесарят.
— Да, Юля, но разве не случалось в вашей практике таких осложнений, когда роженице требовалась помощь в стационаре?
И Юля у себя на маленькой кухне, и доктор в скверике у роддома кивают утвердительно.
Никуда мне не деться. Мой сын Вася родился в роддоме. Быстрые роды, букет болезней. Если все будет в порядке, через годик мы с женой поднатужимся и зачнем второго. Мы даже уже придумали имена: для девочки — Аглая, для мальчика — Яков. В роддоме рожать плохо, это мы знаем. Дома — пока страшно. Единственное, что я знаю, так это что мы обязательно пойдем к Юле учиться. Мы не сдадимся на первых же неделях. Мы будем сознательно разбираться и сознательно готовиться, отодвигая точку невозвращения хоть до самых схваток.
А там видно будет. Все равно точка невозвращения наступит, и нам придется принимать решение. Нам, а не кому-либо другому, потому что это будет наша Глашка или наш, наоборот, Яшка.
Только мы примем это решение ответственно, потому что ответственность — обратная сторона свободы, и мы хотим, чтобы Глашка или Яшка родились свободными.
И еще мы примем наше решение твердо и без сожалений. Как подобает баловням судьбы, детям любви и солдатам жизни.
ИСТОЧНИК: журнал «Домовой» N 46 от 04.06.1997
